Елена Черникова


Родители
Биография
Случайности
Книги
Журналистика
Фотогалерея
Гостевая
Контакты

 
Елена Черникова Любовные рассказы

Елена Черникова
"Любовные рассказы"

<<Вернуться к списку книг


"Любовные рассказы"

   

С О Д Е Р Ж А Н И Е

1
   Путешествие
   Северное сияние любви
   Манечка не вышла
   Единственный мужчина
   Случай из жизни
   Хрусталь-фарфор
   Случай на работе
   Господи, когда же это кончится!..
   Бред сумасшедших
   Спасибо, доктор...
2
   Часовщик и другие
   Козни волшебного башмачка
3
   Ненасытный едок
   Баба-Яга и Снегурочка
   Еруслан Лазаревич и Чернушка
   Аленушка и Козленочек
   Аленькое перышко
   Елена Прекрасная
   Островок
4
   Серебряная квадрига
   Первая встреча, последняя встреча
   Здравствуй, Вася!


   
   





    Только последняя любовь женщины может сравняться с первой любовью мужчины.
   
    Оноре де Бальзак
   
   
    Люди предпочитают говорить о себе дурное, чем совсем не говорить о себе.
   
   
    Франсуа де Ларошфуко
   
   
   
   

ПУТЕШЕСТВИЕ

    - Я уверен, что он - имманентный мажордом! И тайный пшют! - сказал седой инвалид в бабочке и просиял.
    - Неужели? - с трепетом в глубине горла прошептала дама, прикрывая древнее лицо веером из перьев.
    - Будьте уверены, мадам. Я как перцепиент неоклассицизма, - возвысил голос старик, - безо всякого амбивалентства скажу...
    Завершить пассаж ему не удалось. К беседке уже приближалась медсестра в голубеющем на солнце халатике. В ее руках сверкало по шприцу.
    - Обед, господа, прошу к столу! - подошла и уколола.
    Мечтательно глядя ей вослед, собеседники легко задремали в своих колясках. Полуденный зной отступал. Садовая зелень научалась беречь прохладу. Прекрасные гроздья дикого винограда становились прозрачными. Жизнь удалась, думал каждый во сне...
   
    ***
   
    "Не представляется возможным", - косо написал главный врач на прошении дочери об отпущении отца домой, на амбулаторное лечение.
    - Но это мой отец! - возмутилась молодая женщина.
    - Это мой пациент, который в данное время опасен... для окружающей среды... Э-э... Как бы вам посовременнее? О! Он экологически опасен! Кстати, вы давно не видели его вблизи? Так сказать, на расстоянии вытянутой...
    - Пятнадцать лет, - отрезала дочь тоном "не ваше дело". - И вот сейчас у меня появилась возможность взять родного человека в дом. Он стар и болен, а меня в Испании бросил муж. Мне надо жить. У меня две квартиры, дочь, дача, кошка, собака и... Я хочу захотеть жить. И не говорите, что с наступлением какого-то следующего мужа я верну вам отца. Я навсегда богата, сиделки ему будут, а общество для бесед можно иногда брать в аренду у вас. Будем говорить им, что это отпуск, каникула, вакации... Да и что значит - опасен? Ему девяносто лет! Ну что вы смотрите так! - вскипела женщина, вскакивая.
    - Сядьте. Вы знаете, что такое любовь? - доктор с легкой скукой посмотрел в окно. - Так вот: он, ваш отец, влюблен в некую престарелую даму, у нее веер из перьев... И вы не смотрите на меня такими глазами. Они оба почти парализованы и почти не могут принимать пищу. Они всегда вместе. У обоих - что просто поразительно при их диагнозах - сохранилась речь. Но их память... в такой своеобразной форме, что наука пока не комментирует. Мы изучаем эту пару. В беседке, где они коротают дни, диким виноградом прикрыты микрокамеры. Я вижу и слышу каждое их движение, каждое слово... Да сядьте вы наконец! - приказал врач обескураженной женщине. - Никогда никакие ваши сиделки не смогут обеспечить этой паре такого ухода. Никогда вы не сможете обеспечить науку таким материалом, какой черпаем мы сейчас. И никакого другого общества для бесед, как вы изволили выразиться, им не нужно.
    Женщина покусала губы, помолчала и обреченно спросила:
    - А они знают, что вы нарушаете их права человека?
    Главврач рассмеялся веселым смехом главного врача психушки.
    - Европа!... Однажды подул сильный ветер, листва затрепетала, и ваш отец внезапно заметил под потолком наш проводочек, неаккуратно выглянувший из-за винограда. Знаете, что он сказал даме в этот миг? Не знаете. Он сказал: "Видите провод? Как бы я хотел, чтобы по нему бежало тонкое, как моя последняя энергия, белое электричество, сверкая розовым или чем-нибудь зеленым...". А его прекрасная дама ответила: "О да, я вас понимаю. Очень! Или синим... Вы передали бы ваши воспоминания, и они были бы изданы отдельной книгой. Это была бы лучшая книга на свете! Вы столько видели, столько знаете! Ваши поразительные странствия!". Батюшка ваш в ответ: "Дорогая! Как вы чувствуете меня! Как томится без вас моя душа, когда я сплю! Душа ждет утра... Я научился просыпаться счастливым, потому что когда я жду утра, то жажду лишь встречи с вами, о, какое блаженство - искренне хотеть жить! Я посвятил бы эту книгу вам... Жюльвернами становятся не все. Бывает, что тебя не берут в свой круг усталые феи - темы-долгожительницы, у которых все эти робинзоны, нэмо, афанасии никитины давно на побегушках, а ты - нелепый, как новорожденный с пушком на затылке. А пусти душу вперед, тело за ней пойдет..." - вдохновенно процитировал врач. - Я знаю их диалоги наизусть, представьте себе.
    Женщина опустила полные слез глаза и тихо спросила опустевшим голосом:
    - Как вы храните записи их бесед?
    - Не только пленки аудио- и видеозаписи, но и все расшифровки на бумаге, и на дискетах, и всячески. Мы бережем и изучаем каждое их слово, любое! А они, знаете, частенько переходят с французского на английский, а временами он учит ее ирландскому языку! Иногда - датскому и шведскому. Вы представляете - сколько у нас работы? А по-русски они любят иногда, как бы поточнее сказать, поврать.
    - Как поврать? - дикое слово внезапно дало ей надежду, неизвестно почему. - Такого слова не бывает, и мой отец никогда не врал. Он - академик. Он консультировал аналитическое управление...
    - Поврать - это их специальная абракадабра, когда они пользуются пятыми-десятыми-пятнадцатыми значениями редких слов, чтобы доставить друг другу физиологическое удовольствие мгновенного разгадывания смысла. Это их наслаждение, их хороший тон. Где-то немного оргазм. Слава Богу, не каждый день... Я не могу, уважаемая, не могу отдать вам вашего отца! Поймите. Он полностью принадлежит...
    - Науке? - чуть издевательски спросила верная дочь.
    - Другой женщине! Другой! Понимаете? Вы лично уже не нужны ему. Вы - прошлое, и очень далекое. Вас уже вырастили, выдали замуж, с вами все ясно. Даже ваш развод, столь драматичный для вас, ничто для него. У вашего отца появилось настоящее, которого никогда - подчеркиваю! - никогда не было раньше. Он объездил весь мир, путешествовал полжизни, к чему-то стремился, достигал высот, но все это было устремлено к будущему, всё было ожиданием. И лишь теперь, когда он встретил эту женщину, и когда они абсолютно не зависят от прихотей плоти... Да что вы можете понять, сорокалетний ребенок, с вашей собакой, дочерью и квартирами и... И кошкой, я всё помню, кошкой, и не смотрите на меня как солдат на вошь.
    В окно влетел прозрачный лиловый камешек. Он упал на мягкий ковер у ног женщины. Она вздрогнула и подняла небольшой аметист.
    - Это меня. Извините, - сказал главврач и встал. - Звоните.
    Женщина тоже встала, поправила юбку и вдруг спросила:
    - Вы можете дать мне расшифровки?.. А я вам - подписку о неразглашении.
    - Не язвите. Я подумаю. Там есть вещи, которые не для каждого... То есть - не для любой нервной системы. На той неделе позвоните. Я отвечу. Верните мне аметист, пожалуйста, это наш условный сигнал с медсестрой. Так удобнее...
   
    ***
   
    Через неделю женщина позвонила, и главврач разрешил ей прийти в клинику.
    - Я подумал.
    - Дадите? - уверенно спросила она.
    - Конечно. Во-первых, извините, если напугал вас тогда... ну, про экологическую опасность вашего отца. Он опасен более всего для вас, только вы этого еще не знаете. Я тогда немного нажал на вас, я, в конце концов, главный врач психиатрического заведения, сами понимаете.
    - А во-вторых? - терпеливо напомнила женщина.
    - Оно же и во-вторых. Я даю вам лишь безголосые бумаги, но по ним всё будет и видно, и слышно. И вообще - вы ведь просили копии, расшифровки, вот и берите что просили. - И он протянул ей громадную кожаную папку, тепло сверкнувшую медными уголками.
    Женщина с изумлением приняла драгоценный элегантный предмет. "Так переплетают древние рукописи, так любимым породистым собакам покупают ошейники с сапфирами, так обрамляют бесценные полотна классических живописцев..." - бессмысленно пронеслось в ее голове.
    - Не задерживайтесь возвратом, - подчеркнул главврач. - Это всё - для меня бесценно. И не показывайте любовнику.
    - Откуда?.. - начала она было.
    - Я всю жизнь получаю зарплату и всё прочее за умение видеть людей насквозь. Получать приятно, видеть - далеко не всегда, но работа есть работа. До свидания. - И главврач удалился красивой дорогой походкой, заложив руки в брюки.
   
    ***
   
    " - Трутята! Правда, очень хорошее слово? Как бы вы его прокомментировали, дорогая?
    - Труженики, трудяги, трутни и утята одновременно и еще немного - пионеры. Мне так кажется...
    - Правильно, правильно!!! Я именно это и хотел сказать! Как я люблю вас, милая, совершенная..."
   
    - О Господи, - прошептала молодая женщина и отложила кожаную папку подальше, на другой фланг дивана. Она пожалела, что выпросила у врача эти расшифровки. Весь день перед ее глазами плавали аккуратно вычерченные компьютером буквы. Они заворачивались в жгуты немыслимых, небывалых слов, непрочитываемых смыслов, круговерть чужой необъяснимой страсти, круговерть... От слов, нагроможденных парой сумасшедших, холодела сетчатка. Сумасшедшей парой сумасшедших... "А что - бывают бывалые слова..." - подумала она. - Время, например, бывалое-пребывалое, как старый боцман, очень бывалое слово. Однако как быстро старички затянули меня в свою игру!.."
    Женщина побродила по отцовской квартире, поглядывая на старинные часы, педантично развешанные по всем помещениям. Вчера она полчаса потратила, чтобы завести все десять. "Отец что, коллекционировал часы? Но это же дико... Часы в спальне, в кабинете, в туалете, на кухне, везде, и все тикают. Хотя почему дико? И где я видела дикарей при часах... Любил точность? Или он так экономил время? Тик-таком?"
    До прибытия любовника оставалось два часа. Можно было успеть прочитать всю папку. Женщина уже сказала себе, что послушается главврача и никому на свете, то есть любовнику, не покажет текст распечаток. "Пусть лучше я одна сойду с ума вместе с этой парочкой, но человечество, особенно мужское, жаждущее простоты во всем, не виновато..."
    Любовник образовался недели три-четыре назад: бывшая одноклассница познакомила со своим бывшим мужем. Правда, без подробностей, на вечеринке, где очень долго пили и главное не запомнилось. Просто знакомство, и лицо его - какое-то странно знакомое, потом просто ночное такси, лифт, дверь будто сама открылась, и кровать стоит.
   
    ***
   
    Желание взять отца домой медленно утихомиривалось. В клинике ему явно весело, он развивает мозг своей подруги, а дома ему стало бы скучно. "И он принялся бы развивать ... бр-р-р... мой мозг?"
    О, но отца можно было бы взять вместе с его дамой. Денег хватило бы на десяток таких стариков! Верная дочь перестала бродить по квартире, присела и призадумалась. "Почему я не предложила это сразу? Да, я не знаю, есть ли у дамы родственники. Вдруг она до сих пор вообще замужем. Я ничего о ней не знаю, да, но ведь я и не стала узнавать, хотя это само, казалось бы, просится... Я эгоистка?"
    Она вздохнула и вернулась к чтению.
    Папка была тяжелая, красивая, бумага белая-белая. В клинике явно берегли ее. "Наверное, папка живет в золотом сейфе", - зло предположила женщина.
   
   
    " - А самое главное, что теперь, именно здесь, я с вами, дорогая моя, стал настоящим путешественником. Это главное. Вы тоже чувствуете, что мы с вами свободны и путешествуем всюду, и - проход везде. И дым столбом кипит-дымится пароход...
    - Вы поймете меня, если я скажу, что никогда не выезжала из своей страны? Он, мой покойный муж, правда, не брал меня с собой, но и я, очевидно, и не стремилась.
    - Теперь пойму. Я тоже одинок, я вдовец. Раньше я плохо понимал женщин. Очень рвался из своего галстука, меня давила кафедра, карьера, претензии тещи... Теща, тыща, туча, туда, где учат, тупо топать и не рыпаться...
    - Да, это очень трудно - быть мужем, мужчиной, я не всегда понимала это, а теперь понимаю. Даже лет десять-двадцать назад я была еще такой глупой!
    - В детстве это естественно.
    - Спасибо за детство, но мне было уже очень-очень за тридцать.
    - Рассказать вам о моем первом путешествии?..
    - Конечно, прошу вас...
    - ... Путе-шествие. Оказывается - шествие по пути. Путем-дорогой. Необыкновенная глубина понятия, не так ли?"
   
   
    Прочитав этот вполне нормальный отрывок, молодая женщина подумала о судьбе и своем недавнем муже-миллионере.
    Они поехали в Испанию по работе мужа. Служебное, но тоже путешествие. До Испании очень долго катались по белому свету на отдых, любили друг друга во всех отелях, играя в "отметимся и здесь", между делом родили дочь, и так всё было прекрасно, что они как-то незаметно, без канители, поженились официально. После этого у мужа резко рванула вперед карьера, словно подстегнутая магическим кнутом, отчего простой обеспеченный бизнесмен вдруг стал высоким чиновником с превосходными новыми перспективами. Через год после начала заграничных трудов муж деловито объявил ей, что сильно полюбил юную дочку посла и просит освободить его от брачных оков, а пожизненное содержание - вот, пожалуйста.
    Денег стало чересчур много, жизнь хрустнула, треснула и остановилась. Женщина помаялась, потом взяла дочь, собаку, кошку и вернулась в Россию. Разыскала клинику, где хранился ее отец-академик, и написала врачу то самое заявление. А еще она хотела спросить у отца, где могила матери.
    Она не знала, что главврач сам лично ходил в виноградную беседку и показывал заявление старику. Всячески стараясь привлечь его внимание к бумаге, врач едва не на руках бегал вокруг инвалидной коляски, - но переполненная любовью седая голова даже не повернулась в сторону беснующегося врача, и бровь не шелохнулась. Хотя обычно престарелый академик был изысканно вежлив и всегда делал вид, что готов привстать навстречу гостю.
    Он больше не нуждался в обычных дочерях и неведомых внучках. Он нашел то, что всю жизнь искал в женщине: ребенка для вечного воспитания.
   
    " - Дорогая, а вы заметили, как я отшпорился от мажордома?
    - Да, но и вы поймите: ему теперь такое дело охлопатывать!.."
   
    Молодая женщина с печалью сообразила, что этот кусочек словесного антиквариата - из самой свежей распечатки. Первая фраза отца означала - отбился лапами (бойцовый петух - эх! отличного качества!) от главврача. Вторая фраза выражала сочувствие любящей дамы к серьезности и глубине дела, налетевшего на их любимого домоправителя-доктора, вынужденного отгонять, как мух, всяких тут назойливых дочерей. Круговорот любви в природе.
    То есть: на данной бумаге (тут женщина начала плакать) - приговор ее попыткам еще раз в жизни стать маленькой, подобрать в лесных кустах ежика, завести канарейку, отца. "И как жестоко! Они решили мою судьбу на своем курином диалекте, словно издеваясь," - она заплакала громче, припомнив, что старики общаются искренне и ничего не знают о круглосуточном наблюдении.
   
    " - В путешествии содержится медитация. Вы понимаете, моя любимая? Только настоящее путешествие и медитативно. Главное в нем делится на пункты. Первое. Забыть о времени. Снять предохранитель с пульта ручного управления. Весь свой автопилот оставить дома. Выключить обыденное сознание. Второе. Не думать о попутчиках, спутницах, свидетелях вашей сосредоточенности, не обращать внимания на погоду, не интересоваться - заправлена ли пленка в фотоаппарат. Третье. Мыться везде. Пыль дорог стряхивать, безжалостно смывать - да хоть в пустыне. Но надо найти воду везде. Это очищает душу. Туризм палаточный в этом смысле очень честный жанр, поскольку ничто не решено ни за кого, каждая ситуация уникальна, а воду надо греть над костром, а его надо сложить из дров, которые надо найти, и воду найти, и принести в сосуде.
    - Как это верно, как правильно! Вы только подумайте: мы с вами сейчас именно в этой ситуации! Наши ноги не могут нести наши тела, а мы должны найти возможность омыть их теплой водой! Как восхитительно положение, в котором мы сейчас!.. А эта виноградная беседка - как вечная палатка..."
   
    Тут молодая женщина зарыдала в голос. Впрочем, всякий прослезился бы, прочитав без подготовки этот гимн старческому параличу как превосходной форме путешествия, медитации и даже палаточного туризма. "О, моя крыша! Не оставь меня!" - подумала женщина, шумно захлопывая кожаную папку с закругленными медными уголками. "Я не умела жить!.. Правильно, нечего мне хвататься за отца, я не заслужила. Я даже позволила себе страдать над поступком мужа! Нет, никогда больше, прости Господи... И обязательно надо найти могилу мамы..."
   
    ***
   
    В семь раздался звонок, женщина побрела в прихожую. На стене прыгал колокольчик и пульсировала лампочка. Отец на старость запасся всяческими сигнальными приспособленьицами, но они не пригодились: ни глухота, ни слепота не добрались до него. Квартиру он оставил своей вечно странствующей дочери, потому что надо же кому-то оставить. За сутки до инсульта оформил дарение, и скорая помощь увезла его - навстречу, как теперь выснилось, большому человеческому счастью.
   
    ... На пороге стоял свежий, как роса, любовник с букетом роз и бутылкой шампанского.
    "Банально", - подумала женщина и сказала:
    - Здравствуй, любимый мужчина.
    "Оригинально", - подумал любовник и сказал:
    - Любимые женщины приходят к нам осенью...
    Она помогла ему вдеть розы в вазу, шампанское в бокалы, потом тело в тело, розы в бокалы, шампанское в вазу, в тело, опять тело. Заело. Вынули, вставили. Бывалое тело, как время... Было такое дело.
   
    Наступила ночь, любовник уснул. Женщина выбралась из-под одеяла и тихонько ушла в гостиную. Любовь не утомила, и спать не хотелось.
    Завтра отдавать кожаную папку. Главврач, скорее всего, даже не поинтересуется впечатлением, подумала женщина.
    Она села в дорогое кресло, купленное академиком по случаю рождения ребенка сорок лет назад, открыла папку и начала листать с пятого на десятое. Как всею пятерней лохматят длинношерстную собаку, когда животное очевидно не кусается.
    Вдруг на пол полетел листочек. Его тетрадный формат, фиолетовые чернила, ручной шрифт, желтоватый возраст - всё было инородно папке. Откуда? Она подняла бумажку, пересела под абажур и прищурилась.
    Письмо. Быстрый женский почерк, буквы нервно летят, кривясь, как от сдерживаемого крика...
   
    "Помните, в первый День Вы сообщили, что теперь женщина интересует Вас только для любви. В деревне я думала о Вас и пыталась понять это самоограничение, и что это вообще такое - Ваша любовь, если Вы, с одной стороны, вполне представляете себе ее, а с другой - всё-таки ждете. Своей любви я уже не представляю без смертельного страха перед мужчиной и перед сильным чувством. Даже призрак секундной влюбленности мгновенно сделал меня больной. Чудовищное ощущение: будто стоит мне протянуть руку и погладить человека, как откроется некий счет, по которому за каждое поглаживание мне будет набегать очень крупный штраф. Я очень боюсь - и очень хочу любви. Страх намного сильнее. Может быть, я просто не умею. Или не верю. Или еще что-то.
   
   
   
    
   
   
   
    ...Смотрела на Ваши облака в неподвижных зеркальных прудах. Деревенские козы паслись, ежи шуршали, белки летали, маленькие лягушки высоко прыгали. Тихими вечерами на лугу дрались белые кабардинские кобылы, свежевыписанные в имение для катания отдыхающих. Лошади визжали и лаяли, после чего отдыхающие катались на них и травмировались.
    У меня теперь будто кинокамеры встроены прямо в глаза - и очень интересно смотреть на мир. Спасибо Вам. Нанесенная Вами травма прекрасна..."
   
    Листок был потрепан, чернила выцвели. Похоже, главврач пользовался им как закладкой. "Неудобно, - подумала женщина, - чужие секреты..." И горестно усмехнулась. "А я чьи секреты изучаю? нашлась моралистка..."
    Она решила больше вообще не читать из этой папки. Чужое письмо аккуратно сложила по прежнему сгибу - и наобум сунула под кожаную обложку .
    Скрипнула дверь. Проснувшийся среди ночи любовник пришел искать подругу.
    - Я там замерз один. Ты надолго?
    - Трудно сказать. Ты хочешь меня?
    - Я захочу утром, а ты уже сейчас?.. - заботливо поинтересовался он.
    - Сейчас я хочу подумать.
    - Давай вместе, - предложил он, садясь в кресло напротив.
    - Хороший ты человек, - сказала женщина.
    - Прекрасная мысль. Но я даже лучше, чем ты думаешь...
    - Очень скромный...
    - Украшает, - подтвердил он.
    - Ты любил свою бывшую жену?
    - Не помню. Кажется нет. По крайней мере, без нее мне очень хорошо.
    - Интересно, мой бывший муж своей испанке тоже говорит так обо мне?
    - Если ему это выгодно... - предположил любовник. - А что тебе до их бесед? У тебя уже есть я. По-моему, вполне.
    - А что тебя привлекает в женщинах?
    - Умение давать мне чувство свободы, которым я очень дорожу.
    - В этом нет ничего оригинального, однако почему ты назвал это чувство сразу, первым, не размышляя?
    - Потому что я страстно хочу путешествовать. Я очень долго не мог уехать, во-первых, секретная работа не позволяла, во- вторых, жена - профессиональная неудачница, курица, жадина, разгильдяйка и так далее.
    - Я не помешаю тебе? - уточнила она, внезапно смекнув, кого именно подсунула ей подруга-одноклассница.
    - Ты прекрасная женщина, однако у тебя ребенок и собака с кошкой. Мы с тобой, возможно, будем вместе, но когда и то, и другое рассосется...
    Женщина почувствовала удушье.
    - То есть зверюшек усыпить, а десятилетнюю дочь выдать замуж? Или наоборот?
    - Не обижайся. Ночные разговоры всегда искренние... Или я не прав?
    - Ты, очевидно, всегда прав, но мне казалось, что у меня есть некоторые личные качества, нейтрализующие весь мой... зоопарк.
    - О да. Та качественная, положительная, добротная, позитивная, фундаментальная, симпатичная, головастая, оптимальная...
    - Ты здоров, милый? - участливо спросила женщина.
    - В целом.
    - Ну дай тебе Бог... Пошли спать.
    - Пошли, - любовник встал и пошел в туалет.
    Женщина с ненавистью посмотрела ему вслед.
   
    ***
   
    Наутро она поехала в клинику и вернула главврачу кожаную папку. Горячо поблагодарила и извинилась, что случайно прочла чужое письмо, заплутавшее в страницах стенограммы.
    - Ну почему же чужое? - вздохнул врач. - Оно живет там, поскольку принадлежит вашему батюшке, хотя он его давно выбросил... А я подобрал. Точнее, нашел при обстоятельствах.
    - Как выбросил, когда? Что это еще за история? Кто написал ему такое? Там что-то про деревню, но у него нет знакомых в деревнях! - встрепенулась женщина, ожидая подвоха.
    - Успокойтесь, голубушка. Деревня - эвфемизм, как и обращение к нему на "вы"... Он всё выбрасывает, что не связано с его нынешней любовью. Он, например, просил медсестру купить ему всю новую одежду, денег дал. Она купила. Он попросил хранить новые вещи в красивом дубовом шкафу на заказ, что также сам оплатил. Чемоданы велел сжечь. Да-с... Все мы куда-то едем, идем, плывем от колыбели до гроба, - главврач в воздухе очертил контуры двух продолговатых коробок. - Вы понимаете?
    Женщина съежилась под его прямым взглядом, вспомнив минувшую ночь и слезы по своей неудачной любви, по любовнику, по кошке и собаке, мирно спящим естественным сном.
    Птички за окном пели так громко, что главврач встал и закрыл форточку.
    - ... И если все с самых младых ногтей будут знать, что спешить в общем-то некуда, ну вот как ваш отец сейчас, он же теперь мудрый, и любовь у него чистая, безветренная, безгрешная... - тоном утомленного лектора продолжил главврач.
    - Ну и очень хорошо, - рассердилась женщина. - Я ничего не понимаю, голова кругом, давайте мне их обоих, и нечего тут исследовать. Жил-был повеса, состарился, попал в комфортабельный дурдом, в инвалидное кресло, в соседнем таком же инвалидном обнаружил старушку, полностью конгениальную ему по всем вывертам, у них любовь на всю катушку, - что тут исследовать? Житейская история. Несколько затянувшаяся, слава Богу, но тем не менее бывает и такое. Каждый их них люто ненавидит свое прошлое, но и тут они не первые. Что вы мудрите? Отдайте мне тогда обоих, пусть воркуют у меня на веранде. Дом в лесу - хороший, его квартира в городе - громадная. И вторая, которую я купила, тоже ничего. Кошка есть, собака, дочь. На любой вкус! Любовника я сегодня... на свободу отправила.
    - А вот с этим вы погорячились, голубушка! - немедленно отреагировал главврач. - Он вам что-то сказал?
    - Сказал... - У нее сразу начался такой же спазм и удушье, как ночью. - Кошку замуж за собаку, дочь усыпить... То есть... да ладно...
    Врач подошел к ней, взял за запястье, посчитал пульс.
    - Вы так и астму подхватите... Ладно, я вас сейчас вылечу. - Он открыл сейф, вынул несколько больших конвертов, разложил на столе. Фотографии, письма, записочки, сушеные цветочки, ленточки... Пестрая дребедень, сопровождающая сентиментализм в жизни.
    Однако... Тут женщина почувствовала, что дыхание совсем замерло, сердце вылетает через горло, в ушах звенит. Она уже видела эти предметы! Именно эти! вот этот атласный бантик... эту фарфоровую брошку... Ее родная мать, когда была еще молодая и до умопомрачения любила отца, вечно бегавшего от нее по свету, мать хранила все предметы и предметики, штучки, напоминавшие о возлюбленном муже-потаскуне, штуковинки, вплоть до круглой стальной кнопки, однажды оторвавшейся от его брюк, а мать не успела пришить, но он торопился на теплоход и убежал без кнопки...
    - Откуда это у вас? - еле выговорила женщина, с трудом поднимая глаза на врача. - Она даже мне только один раз показывала всё это добро.
    - Откуда? От дамы с веером из перьев. Ваша мать, как видите, жива...
   
   
   
   
   
   
    ***
   
    ... Когда нашатырь пробрался в нос на действенную глубину и женщина открыла глаза, со стола всё было убрано, сейф закрыт. Главврач спокойно сидел на своем рабочем месте и терпеливо наблюдал за ходом обморока. Женщина попыталась пошевельнуться на диване. Не удалось. Наверное, ударилась, падая со стула.
    - Я не хотел говорить вам всего этого, я вообще не очень ждал вас из Испании, но раз уж вы теперь в курсе, то ответственность за жизнь ваших родителей нам придется разделить. Если они вспомнят, что они были муж и жена, что они не очень давно и очень грубо развелись, что они всю жизнь ненавидели свой брак, каждый по-своему, что ваша матушка от ревности однажды чуть не отравила вашего батюшку, когда он изменял ей прямо на супружеской кровати и всё такое прочее, дружно забытое обоими, - вы представляете, что может произойти с их любовью, когда они сейчас наконец-то связаны настоящим и полностью отрезаны от прошлого? Ну откроется тайна и они умрут, но ведь кто-то из них в любом случае умрет первым! Что будет со вторым, пока будет жить? Если вы привезете их домой, в привычную обстановку, или на дачу, да куда угодно кроме их виноградной беседки и нашего терренкура, они могут вспомнить, как они ненавидят друг друга. И неизвестно, кто вспомнит первым и что при этом скажет второму! А тут еще вы, поздний ребенок, под ногами опять болтаетесь, с вашим разводом, кошкой и прочей ерундой. Вы понимаете, что всё висит на волоске?! Я сам не ожидал, что влипну в такую историю, когда буду вынужден с подслушками охранять две чужие памяти от восстановления, как от смерти! И даже без "как".
    Женщина лёжа слушала главврача и почему-то вспоминала свою первую, детскую любовь. Богатый одноклассник, который целеустремленно шел в светлое будущее, а она еще не была дочкой академика, лишь доктора наук, отчего не подходила ему по ранжиру, вежливо позанимался с ней любовью и женился на другой однокласснице, папа у которой уже стал академиком. Они потом развелись. А время так изменило его внешность, что лишь сейчас она поняла, с кем спала минувшей ночью. То-то она не могла вспомнить, где же раньше видела его!.. Смешно. Неужели в памяти бывают такие провалы?..
    А вот ее старикам вспомнить друг друга будет очень не смешно. Несколько лет назад отец телеграфировал дочери, что мать умерла, торжественно похоронена, приезд не нужен.
    - В действительности он, уже глубочайший старик, бросил ее, свободы захотелось, - пояснил главврач. - Она сошла с ума от горя, он похлопотал через знакомых и определил ее к нам, а через несколько лет и сам... У обоих, как бы выразиться, выборочная амнезия на прошлую любовь и прошлую ненависть. Вы видели в папке пожелтевшее письмо? Это она ему отсюда посылала письма, а он их не читал и жег. А когда ушла его последняя любовница - перестал топить камин письмами, но бросал их где попало. Одно вот и завалилось за подкладку, а мы, когда его, уже пораженного болезнью, привезли сюда, случайно обнаружили, ведь он, сердечно полюбив даму с веером, распорядился купить новые вещи и сжечь старые... На сей раз ваши родители познакомились на прогулке, когда санитарки везли их в колясках по встречным полосам нашего терренкура - и вот теперь сами видите какая любовь, - устало развел руками главврач. - Бессмертная, как вода...
    - Я бы тоже не вынесла развода, - слабым голосом сказала женщина.
    - А вы и в самом деле не вынесли, деточка, - ответил главврач, подошел к окну, открыл рамы и бросил вниз прозрачный лиловый камешек.
    Через пару минут появилась медсестра в голубеющем на солнце халатике. В ее твердой руке блестел шприц.




СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ ЛЮБВИ

    - Уже выходите? - обратился ко мне старик.
    Потрясающий вопрос. В пустом вагоне не так готовятся к выходу. Вообще не готовятся, а встают и уходят. А тут...
    Стройный старик с блестящей кожей на холеных скулах и дорогими зубами с иголочки. Коротко стрижен и полностью сед. Он сел на "Тверской" - и неподвижно и торжественно, возложив руки в пятнышках на прекрасный кожаный портфель, смотрел на свое отражение в черном стекле напротив. И вдруг - вот это он и спросил у меня. Больше никого в вагоне не было. Мы приближались к "Белорусской". Я вспомнила, что на вокзальных узлах в метро обязательно входят новые пассажиры.
    - ... Нет, еще еду, - ответила я, подумав.
    Но поезд полетел к "Динамо" без пополнения. В нашем вагоне по полу катались две банки-жестянки из- под чего-то газированного и необходимого для развития народа, и это связывало нас с жизнью.
    - Хорошо, - кивнул он и закрыл глаза.
    Я не из пугливых, а скорее из любознательных. Внезапный вопрос прекрасного осанистого старика на миг выбросил меня из тяжких чувств, с которыми я села в этот вагон на пересадке, перепутав и линию, и станцию, и направление. Мне бы к себе на Пресню, но я перепутала всё, потому как полчаса назад мой возлюбленный выгнал меня из своего дома.
    И сейчас уже не просто поздно, а совсем поздно, это последний рейс, метро закрывается. А я еду на Север Москвы в пустом вагоне, и душераздирающая боль растет во мне, почти ломая ребра.
    -"Станция "Динамо", - сказало вежливое существо с потолка.
    - Да вы садитесь ближе, - открыв глаза, пригласил меня старик.
    Я послушно придвинулась к нему и ответила "спасибо". Двери схлопнулись, поезд замер, зашипел и пошел; мне захотелось поговорить со стариком.
    "А вы, многоуважаемый, - вот-вот спрошу его я, - когда-нибудь выгоняли женщину из вашего дома на позднюю зимнюю улицу, причем в слезах и чувствах, которых вам вдруг стало многовато, страшновато, не по размеру... Да еще в Крещение, в мороз..."
    - Да, голубушка, однажды была именно такая ситуация, - громко ответил старик свежим глубоким голосом, преодолев грохот колес.
    "Прекрасно, - обрадовалась я. - Он телепат. Я могу не надрывать голоса, но он легко отвечает на мои мысли. Наверное, я слишком громко думаю..."
    - Да-да, - подтвердил старик и положил правую руку себе на грудь. Что-то мягко шевельнулось под песочным велюром его пальто.
    "Наверное, там щенок", - предположила я.
    - Ее зовут Лукерья, - объявил старик. В ту же секунду из пальто высунулся носик, маленькие человеческие ручки вцепились в запястье старика, круглые волосатенькие ушки и огромные темно-ореховые глаза повернулись ко мне и задумчиво сказали - "привет".
    - Кто это? - вслух рассмеялась я.
    - Она не выносит холода, сквозняков, фамильярностей и чужих людей. И своих-то не очень, но особенно чужих. А следующую станцию - "Аэропорт" - она просто ненавидит. Когда подъедем, я ее на минуту спрячу, чтоб не заболела, а потом вызову. Уже ночь, а лемуры ночью просыпаются и очень тонко чувствуют. Днем тупеют, спят, а сейчас уже ночь...
    - "Станция "Аэропорт", - сказало радио.
    Лемур в ужасе нырнул за пазуху. Старик погладил пальто, успокаивая беглянку, и сказал мне:
    - Наверное, она что-то помнит из деятельности аэродромов, самолетов, когда от чудесного леса ее жаркого южного детства что-то железное, холодное, безжалостное отрывает навсегда и уносит в северные дали, до которых ей дела нет, а вот поди ж ты...
    - Осторожно, двери закрываются...
    Обещанный по радио "Сокол" невероятно оживил лемуриху. Она высунулась почти до пояса и весело осмотрелась; дескать, пронеслось? "Ах ты лемурка!.." - по-русски посочувствовала я, испытывая к невиданному зверьку теплую нежность. - "Вот такие амурки. Все играют в жмурки. Больно и холодно. Милая бурая лемурка..."
    - Я всё думал: почему на "Соколе" ей всегда веселеет? Она же по-русски ни бум-бум, так какая же ей охота? - сказал старик, почесывая Лукерье затылочек.
    - А лемуры едят птиц? - осторожно предположила я, поскольку соколы и лемуры как понятия впервые столкнулись в моей голове.
    - Некоторые. А моя Лукерья довольствуется йогуртами, бананами, белым хлебом в молоке. Соколы ей вряд ли по зубкам, но мечтать, наверное, могут и лемуры. Она - лори. Отряд полуобезьян, семейство лемуров, род лори, вид не помню. А вы, голубушка, где ночевать будете? Обратного поезда сегодня уже не предвидится, а на улице холодно.
    - Это еще не решено. Я сегодня из отряда полубездомных, семейство трудновлюбленных, род угасающий, если не оживить его видом - пока не знаю каким, не решила задачу, - ответила я, глядя на старика почти с надеждой. - Хотя дети у меня есть, дело не в детях...
    - То есть вы с юга страсти направляетесь на север мудрости, не зная дороги и не отряхнув с плеч морозную пыль бессмертной любви, которая оказалась смертной, - витиевато выразился старик и концертно улыбнулся.
    - А вы знаете дорогу?
    Он положил руку на мягкую спинку Лукерьи и замолчал до "Войковской".
    Во все двери вдруг ввалились пассажиры навеселе, да так много, будто со всей ветки накапливались весь вечер. Лукерья молниеносно исчезла, старик очнулся и наклонился к моему уху:
    - Позвольте мне процитировать... "Лемурами римляне называли души умерших, из которых добрые охраняли семью и дом, в виде Ларов, а злые, в виде блуждающих и злобных привидений, беспокоили бедных смертных..." Представляете, как интересно! Вы ушли из возлюбленного дома, отчего заблудились, а я вот еду домой с Лукерьей, мы в одном вагоне, два замученных человека, без счастья, без надежды... Но у Лукерьи есть наземный дом, то есть мой, у поезда есть подземный дом, то есть метро, поезду не вырваться отсюда, даже если он не захочет везти вас или меня, он так и будет тут мотаться - север, юг, север, юг, опять север. Он железный. А вы - нет. Вы не можете туда-сюда вечно мотаться, и Лукерья не может, она боится сквозняков, и я не могу, поскольку старею, и никто из нас не молодеет никогда, - прошептал он мне прямо в барабанную перепонку.
    И тогда я подтянулась к его лицу и начала рассказывать, и шепот железных колес ничуть не мешал мне говорить, а ему слушать.
    - Это началось летом, было очень тепло, как на юге. Мы с ним чуть-чуть поговорили - и я сразу его узнала. Вы, очевидно, понимаете меня: сразу узнала. Нет, даже раньше, до разговоров. Я только издали его увидела и будто вздрогнула. "Видишь?" - словно кто-то свыше спросил меня. - "Обрати внимание. Начинается". И началось. Знаете, что он любит в постели? Материнские ласки... А как женщину он любит кого? Сестру. Если ее имя прочитать от конца к началу - получается почти мое имя, но я не сразу расслышала это. В первые же дни он зачем-то приручил меня, положил за пазуху, как вот вы лемурку Лукерью, а потом однажды проснулся, глаза сверкают страхом, всё тело покрылось водой - и он выбросил меня, будто бы я его укусила...
    - Станция "Водный стадион", - напомнило радио.
    - Видите? Видите? Я же не вру вам. А он думает, что я вру, всё и всем. Потом он немного опомнился. Мы прогулялись, были в кафе и на выставке, потом смотрели кино и даже вырастили три комнатных растения. Новый Год встречали... Он сказал мне, что я должна выйти замуж, и я развелась со своим мужем. Сегодня вечером мы оба чуть не плакали от счастья, потому что он тоже, кажется, начал узнавать меня. Мы лежали на диване и слушали клавесин. И когда скорость вращения Земли совпала с нашей скоростью, с полюсами, меридианами...
    - Я понял, деточка, понял, - радостно отозвался старик. - Я сам так и сделал однажды. Не был готов к счастью - и сделал человеку гадость. Потом пришлось то кошку заводить, то собаку, змею, даже крокодильчика ненадолго, и в конце концов нашлась эта моя Лукерья. Лемурам до нас никакого дела нет. Лемур ленив и медитативен. Голова у него - будто запасная нижняя конечность, поскольку он может хоть всю жизнь прожить головой вниз. Мне очень захотелось перевернуть ее, чтоб можно гладить этот безумно родной мне мех, но смотреть в глаза. Лукерья покусывала меня, но я не отступал. Мне сказали, что она может прожить до пятнадцати лет, и я решил, что мы вполне можем успеть умереть на одной подушке. Я так подсчитал годы... совместного плавания по жизни.
    - "Станция "Речной вокзал". Поезд дальше не идет..." - голос с потолка вывел нас из собеседования.
    Старик поправил шарф, укрывая Лукерью от внешнего мира, взял меня под руку и вывел из вагона. Шумная молодежная публика, с "Войковской" хлеставшая баночное пиво и не обращавшая на нас внимания, с хохотом и большим собственным значением вся растворилась на конечной станции. Дежурная в красной шапочке многозначительно прошла мимо нас твердыми беспрекословными шагами. Электронные часы показывали почти два часа ночи. Пробежал милиционер, будто что-то случилось.
    - И никто из них не знает, что у меня за пазухой лемур Лукерья, - не без лукавства сказал старик.
    - Мне уже кажется, что и у меня за пазухой лемур, - раскокетничалась я в ответ.
    - Спать хотите? - спросил старик, придерживая передо мной тугую дверь "выход".
    - У меня хроническая бессонница - с детства, - пожала плечами я.
    - Это от страха смерти и любви. Пойдемте? Переночуете и утром поедете.
    Я согласилась без промедления: родственные души! Анестезин! Мы сели в частную машину "Нива" и через пять минут остановились напротив сияющей торговой вывески: "На Смольной". "Сияет весьма северное название", - вскользь подумала я, входя в теплую прихожую, обитую шелком, с красивыми медными светильниками на стенах. Квартира была хороша, в чудесном крепком доме.
    Разуваясь, я посмотрела на пол и увидела очень много обуви. И мужской, и женской. Все сапожки дамы были ухоженные, белые, с аккуратно подправленными набойками. В квартире пахло грибным супом, дорогим одеколоном и свежим воском. Сначала я не поняла, что произошло.
    В чистой комнате, куда отвел меня старик, стояла низкая деревянная кровать и два огромных кресла. В углах - высокие пальмы.
    - Для Лукерьи? - спросила я про пальмы.
    - Нет. Она! и по пальмам! Лукерья от пальм отказалась, что немного странно. Это всё жена моя выращивает...
    - Жена?!!
    - Да, она сейчас уже спит, - он кивнул на стену, - а завтра я вас познакомлю. Чаю хотите? У жены свой рецепт, заваривает сотни трав, очень хороший чай... Господи, да что с вами?
    Я села в кресло, дыхание остановилось. Вместе с сердцебиением. Наверное, это как-то выразилось на лице. Старик выбежал, вернулся без Лукерьи, но со стаканом чего-то восточно-пахучего. Мне захотелось ударить его под стакан и немедленно выйти в окно.
    - А... - понял он. - Вы хотите сказать, что именно сегодня вам только картин чужого домашнего уюта и не хватало, да?
    Я не могла говорить с ним. Обман... Такие римские тонкости, такое московское понимание - и такая несусветная ложь! Зачем! Я же могла вернуться с этого Севера в свой Центр на любом такси, коих там у "Речного вокзала" пруд пруди, и деньги есть... Зачем же ты, старый пень, проявлял там свою парапсихологическую чуткость?
    - Нет-нет, вы неверно понимаете, - ласково сказал старик и погладил меня по затылку, как давеча Лукерью в метро. Тем же движением.
    - Если получать боль в рассрочку, - объяснял он, - то можно и умереть. А если всё сразу - то вы продышитесь и даже заснете. Захотите плакать - пожалуйста, не стесняйтесь. Стены со звукоизоляцией. Спокойной ночи, путешественница, - и он удалился в супружескую спальню.
    Я выпила то, что было в стакане и заснула в кресле. Ночью ко мне пришел лемур и сказал назидательно: "Я не полуобезьяна! Я лемур, бесплотный дух. Овидий рассказывал, что празднество в Лемурии было чествованием умерших... Овидий мне рассказывал..."
    Было приятно слушать древнего зверька с его внезапным историческим экскурсом. Он долго мурлыкал мне про старые времена, и в благодарность я ответила: "А я получеловек. Меня жених выгнал на улицу, и у меня теперь нету половины".
    "Он не разбирается в лемурах, - пояснила Лукерья. - Я, например, толстый лори, или "стыдливая кошка"... Если бы твой жених разбирался в лемурах, он не выгнал бы тебя".
   
   
   
    ... Утром было еще холоднее вчерашнего. В метро ехали многочисленные москвичи и гости столицы, стекавшие с Севера в центр города, и я стекала вместе с ними. Слезы горя уже кончились, бил озноб любви. Да, кто-то выгнал меня ночью из своего дома. Но ведь не из моего. Да, кто-то приютил под пальмами. Но ведь не под моими.
    Оба причинили мне лютую боль. Но зато я познакомилась с лемуркой Лукерьей, природной южанкой, - которая ухитряется жить на московском Севере, потому что у лемуров голова как нижняя конечность - могут всю жизнь провисеть вниз ею.
    Видно, и я смогу...
   
   
   
   

МАНЕЧКА НЕ ВЫШЛА

    - Детка, что ж ты кофий-то не пьешь? Остыл уже... Иль прибрать? - появилась из-под высокого стола крошечная старушенция в сероватом халатике.
    - Не надо, я другой возьму и перемешаю, - рассеянно ответила молодая женщина и посторонилась, пропуская старушку между столом и собой.
    - Ничего, ничего, не бегай, - кивнула старушка и шустро завозила сизую тряпицу по нижнему ярусу стойки, - ты не грусти, вон утречко-то какое, прям лето...
    - Угу, - отозвалась сверху женщина, - и всюду жизнь.
    - Жизнь, жизнь, - подтвердила старушка, поднимаясь на цыпочки - промыть верхний ярус.
    Глаза их встретились.
    - Ой! - прошептала старушка. - Что это с тобой?
    Женщина пожала плечами, не по-летнему укутанными в оренбургский платок, и не сказала.
    - Ох, что ж они, мерзавцы, делают, ох, беда какая... Твой, что ли? - еще тише зашептала старушка, сострадальчески остановив голубенькие глазки на лилово- черных скулах молодой женщины.
    - А то чей же, - полноценным голосом ответила молодая женщина и отпила полстакана.
    - Ай-яй-яй... А кто он у тебя? - не в силах сойти с шепота, в большом волнении, старушка сунула тряпицу в карман передничка.
    - Алкоголик.
    - Наш, заводской?
    - Нет, писатель...
    - Да ври... - изумилась старушенция и хихикнула.
    - Да не вру, - усмехнулась молодая женщина, которой понравилось старушкино удивление.
    - Как фамилия-то? - нарастало недоверие.
    - Бабушка, мы же не в околотке... Не Пушкин.
    - Защищаешь? Эх, вы, дуры молодые... Посмотри на себя: хорошенькая, пригожая, даже волосики не красишь, губки бантиком свои, что ж подставляться? Да их, сволочей, как собак нерезаных, ты только свистни - всякие набегут, годы-то твои какие! - разгоралась старушка, возвышая голосок. На коричневых щечках сурово множились морщинки.
   
    Резко потянуло хлоркой. Молодая женщина принюхалась и обернулась. Вошел некто, зашаркал к буфету. Старушка замерла.
    Из-за прилавка, где уже вовсю шипел трехведерный электросамовар, донесся счастливый визг.
    - Манечка, жених пришел! - большая фианитово-гидроперитная буфетчица, включаясь в утреннюю игру, кинулась раскладывать булки, салаты, вареные яйца, дескать, гость дорогой пришел, невиданный.
    Молодая женщина разглядела вошедшего и с облегчением отвернулась, и отпила еще глоток холодного кофе.
    Тот, кто вошел в вестибюль бассейна, был известен всем жителям этой улицы: дежурил в любую погоду близ мусорных ящиков в вечном ожидании небитой стеклотары. Всегда был в рваном плаще бывшего цвета и фасона, в лаптях с галошами, в треухе, в щетине, в соплях и с улыбкой.
    Дверь за собой он аккуратно затворил, воздух остановился, хлоркой больше не тянуло. На весь бассейн из-за буфета визжало и аукалось под малахитовыми сводами:
    - Петруня!!! Чай подан! Проходи, драгоценный! Когда свадебка-то? - развлекалась буфетчица.
    - Н-нет уж, Зинада ясная, я пока так погуляю, мне пока не к спеху, - солидно отвечал мужчина, широко шаря в карманах, будто бы там деньги.
    - А то мы тут Манечке фасон под венец выбираем, и так прикинем, и эдак, а она девушка с капризами, всё не по нраву. Уж не знаем, как еще разбиться. - Зинаида щедрой рукой налила полстакана желтоватой мути и протянула Петруне.
    Хорош чаек, спасибочки, - ответствовал посетитель, хлюпнув пористым носом, и выпил.
    Подбоченясь, Петруня повотился к залу - и увидел оренбургский платок. Позыркал вдоль-поперек, попричмокивал. Молодая женщина смотрела на его пустой стакан.
    - Не презирай, дамочка! - развязно уронил Петруня.
    - Не туда пялишься, милок, спохватилась Зинаида, - ты ж Манечке обещал! Припомни, дружище! А уж она-то тебя полюбит, да как полюбит! А, Манечка, хочешь замуж!
    - Тьфу, окаянная, - потемнела Манечка и с усердием повела тряпку по столам, не оглядываясь на молодую женщину. - Чтоб тебя твой Васька учил почаще...
    - Мань, а Мань! - набирала высоту буфетчица. - Твой-то нынче задумчивый, а вчера ведь точно обещал. Заберу, говорил, от вас Марию, и всё тут. Петруня, ты передумал?
    Петруня продолжал дерзить: то на цыпочки поднимется, словно он тоже в лодочках на каблучках, то по броюху себя побьет, то округлости себе ладонями нарисует.
    Старушка укрылась за дальней колонной, тереть уже нечего, всё сияло и пованивало хлоркой. За стеной стоял свеженалитый бассейн.
    Молодая женщина повернулась к выходу.
    - Женщина-а! - пискнула Зинаида. - А за кофе?
    - Я плачу, - встрял Петруня.
    - А я торчу, - огрызнулась Зинаида. - Ты за себя-то платил хоть раз, женишок?
    - Ты... не надо, Зинуля, - робко появилась из угла Манечка. - Тебе за чай? Так я дам...
    - Да пошли вы со своим чаем! - в полный голос заорала Зинуля. - Она даст! Держите меня! Женщина!!!
    Посетительница подошла вплотную к буфету и положила на блюдечко червонец. И сразу отступила, явно не собираясь ждать сдачи.
    - Ах ты... - остановилось дыхание у Зинули. - Да ты... Мне лишнего не надо! У меня всё есть!
    - Я вижу, - сказала молодая женщина.
    - Бабы, вы что? - не понял Петруня. - Моя вот старуха покойница никогда...
    - Да заткнись ты! Не было у тебя никакой старухи! - отмахнулась Зинуля.
    - Это за мой кофе сегодня и за его чай вперед, - сказала молодая женщина. И пошла к выходу. В дверях стояла заплаканная Манечка.
    - Ты, детка, прости меня...
    - Всюду жизнь, - улыбнулась женщина. - Я в аптеку за примочкой. Пока, Манечка.
    - Подожди... А что тебе писатель-то сказал? - очень тихо, отваживаясь на невозможное, спросила старушка.
    - Что у меня из-под ногтей сочится клей "Момент".
    - А... - успокоилась стародевственная Манечка. - Знаешь, был бы у меня старик, я б его каждый день чаем поила.
    - Это, Манечка, всегда так поначалу кажется, - согласилась молодая женщина и вышла на сияющую улицу.
    Дверь затворилась. Зинуля с Петруней вполголоса переговаривались через прилавок. Манечка поплелась тереть пустые столы.
   
   
   
   
   

ЕДИНСТВЕННЫЙ МУЖЧИНА

    - Не беспокоит?
    "Беспокоит. Еще как..."
    - Тогда, может быть, освежить?
    "Старомодно, а хорошо. Ах ты голубчик..."
    - Что же вы всё молчите? Я где-то допустил?
    - Ни боже мой, извините, пожалуйста, я задумался, а сколько с меня вам?
    - Рупь. Но если освежить...
    - Ну если только "Уан мэн шоу"...
    - Дорогой соотечественник, я сам из Одессы, и если вы решили, что изволите шутить, то я обязан известить вас, что последний "Шипр" допили через пять минут после Указа, поэтому не сочтите за неловкую мистификацию, но у меня действительно "Уан мэн шоу". Удостоверьтесь.
    Гладкокожий параллелепипед воззеленился на цирюльном алтарчике, всплыв из-за невидимых пределов, и первая дразнящая волна дорогого испарения коснулась клиентского носа.
    - Спасибо. А сколько с меня с этим?
    - Хм... Вы мне любопытны и даже импонируете. Всякий другой на вашем месте... Хотя, как подсказывает мне опыт, вы, без сомнения, знаете, что другой всегда на другом месте, вы - на вашем, и иначе не бывает. Три рубля, если угодно. Не побеспокоит?
    - Нормально, я готов.
    - Я оговорился. Два.
    - Не стоит. Всё хорошо, всё есть.
    - Нет, мы же тут два года уже не бреем.
    - Что так?
    - Мне почудилось, что вам действительно надо побриться. И не торгуйтесь. Два. Освежаю?
    - Еще как.
    "П-ш-ш", - передразнил бутылочку брадобрей и, не удержавшись, легонько погладил клиента по беспомощному седому затылку.
    - Так почему всех-то не бреете? В парикмахерских всегда брили.
    - Клиенты читают газеты и боятся с п и д а .
    - А что это?
    - Не имею представления. А в женском зале уже не завивают и почти не стригут.
    - Тоже читают?
    - Там опасаются вшей. А керосина не достать, поэтому если что - то только брить наголо, а если брить - то боятся спида.
    - Ужас. Возьмите, пожалуйста. Спасибо вам большое.
    - Нет, позвольте! Не надо меня разочаровывать! Вам-таки нравится, как вы паахнете?
    - Да. И не беспокоит.
    - А меня, знаете, всегда так волнует этот запах...
    - Последний раз, - заметил посетитель, - я пил "Уан мэн шоу" за день до элтэпе.
    - Помилуйте, вы были алкоголик?!
    - Да я, наверное, и сейчас, еще не знаю. Она, говорят, ушла к другому, поэтому трудно сказать, а она бы сказала, не утаила б.
    - Увы, мне правильно почудилось. Простите, искренне вам сопереживаю, и будьте уверены, что вас у нас всегда беспрекословно побреют впредь.
    - Не беспокойтесь, я больше не буду.
    - Отпустите бороду?
    - Что вы, разве я похож на бородатого мужчину.
    - Тогда я вынужден предположить, что я все-таки где-то допустил...
    - Ни боже мой, нисколько. Извините, что неточно выразился. Просто сегодня вечером я умру.
    - Надеюсь, от любви?
    - От смерти.
    - Не мне вас учить, но все-таки ваша первая неудачная шутка, за которую я был вынужден назвать вас соотечественником, была гораздо удачнее второй, за которую я буду вынужден взять свое слово обратно! Вы, простите, в своем уме? Ведь Бог слышит и нашу милую беседу в числе всех прочих...
    - Вы прелесть. Вы знаете английский?
    - Увы...
    - Но хотя бы перевод названия с этой коробочки?
    - Нет. Одна добрая женщина, наша бывшая уборщица, написала мне на бумажке, как она выразилась, транскрипцию. Я запомнил, но больше как-то не было случая. Я не всем предлагаю... освежиться.
    - Это по-русски - "Единственный мужчина".
    - Вы уверены?!...
    - Я переводил с этого языка книги.
   
    - ...Господи, как я был глуп. И низок!.. Но, с другой стороны, я был и недостоин ее, да и возраст.
    - Вот-вот, и вы о том же, если я не ошибаюсь, - заметил посетитель.
   
    - ...Бедная девочка, она вся дрожала, когда дарила мне эту коробку, а я сказал, что ни за что не посмею, а потом, знаете ли, обозлился, у меня впервые в моей многократной жизни не получилось ну просто ничего, я сначала решил, что от робости перед ее ослепительной юностью, или, дескать, не в форме, я тогда еще грипповал немного... а потом быстро узналось, что это вообще - всё. Ну - всё... Вы меня понимаете? Мои соплеменники меня не поняли бы... Не положено у нас. Словом, я, грубо выражаясь, просто ляпнул ей, что всё изведу на клиентов. И еще гнусно так подшутил, что на более достойных... Ах я осёл! Нет, в самом деле - единственный мужчина?
    - Можно я здесь покурю? - терпеливо спросил посетитель.
    - А как вы думаете, милейший?
    Посетитель встал, вытянул из заднего кармана расплющенный дукатовский "беломор", потом чиркнул и попринюхивался к серному облачку от спички и опять опустился в тертое кресло. Парикмахер подумал и сел в соседнее. Зал был пуст. За окном, мытом не позже чем до Указа, пели веселые птички.
    - Я не курю уже двадцать лет, - вздохнул старый еврей. - А вы не возразите, если я при вас выпью коньячку?
    - С удовольствием.
    - Подскажите, дорогой, надо ли предложить его и вам?
    - Тогда мне придется умереть до вечера, а у меня еще есть дела. Не беспокойтесь.
    - Кажется, это называется "торпеда"?
    - Она, родимая.
    - Тогда извините; я сейчас же вернусь. Это у меня хранится в женском зале. Я заведующий.
    - Играющий тренер?
    - Хм, а ведь вы еще не пили.
    - Простите, но я был еще и пошляк.
    - Прощаю. Не уйдете?
    Посетитель закрыл глаза и покачал головой.
    Парикмахер вернулся, налил коньяк в хрустальный фужер и медленно сел. Посетитель открыл глаза и ловко выстрелил погасший окурок в близкую корзину, полную разноцветных волос.
    - Именно, - сказал заведующий, проследив полет, - нынешняя уборщица ходит через два дня на третий. Иногда и сам мету, вот и набирается. А та ходила ежедневно. На полный день. Только вечером училась на романо-германском отделении...
    - Мое отделение. Хотя, во-первых, я был на дневном, а во-вторых, семнадцать лет назад.
    - Вы еще так молоды. А мне, чтоб не говорить деталей, уже восьмой десяток. - И сто пятьдесят золотистых граммов одним махом покинули фужер.
    - Профессионально, - заметил посетитель.
    - А-а... Чего уж теперь. Профессионально было то... Другое...
    - Не бывает. Нам это кажется. Мне объяснили.
    - Кто? - заинтересовался парикмахер.
    - И она в частности.
    - Вы с ней пили тоже?
    - Вместе? Иногда. Но тут вы не угадали. Когда мы пили с ней вместе, то оба всегда оставались трезвы или почти трезвы, было очень весело; можно сказать, по-дружески. Ложились спать и мирно засыпали, как младенцы, в полнейшем целомудрии. Никогда не срывались. Впрочем, ей это ничего не стоило...
    - Сорваться?
    - Наоборот. Не сорваться. Срываются, как водится, с цепи, ну, с цепочки. У нее всё иначе.
    - А теперь вы простите, но и так не бывает. Мне тоже объяснили, и не раз.
    - Вы старше меня.
    - Это не смешно, уважаемый.
    - Простите.
    - Пожалуйста. Ваше здоровье...
    - А вот это смешно, право слово, - ответил посетитель.
    - Да вы что, серьезно вздумываете меня дурачить? Ну рассосется ваша "торпеда" через - сколько там - год, другой... У всех рассасывается.
    - Моя рассосется сегодня ближе к вечеру.
    - Перестаньте. Моя мама выпорола бы вас. И папа тоже.
    - Моя, очевидно, тоже. Но она еще не знает, что меня вчера выпустили.
    - Так вы еще ребенок? У вас есть живая мама? И при этом вы позволяете себе бриться здесь вместе там?!.. Ну, знаете...
    - Простите, я совсем забыл: Михаил Иванович. Миша.
    - Ах, да. Абрам Моисеевич. А вы что думали?
    - Я в вас не сомневался. Спасибо вам.
    - Подождите, вы что... уже уходите? Не торопитесь, нет, в самом деле, посидите еще, ну хоть немного. Вот так. Послушайте. Я вспомнил! В прошлом году я стриг одного вашего коллегу, буду откровенен, без малейшего энтузиазма, потому что он все время болтал и вертелся, да и волосенки такие жиденькие, но вот что я вспомнил: лимоны! Как же сразу не вспомнил. Слушайте: берете очень много лимонов и все время растворяете сок в воде и каждый день много-много выпиваете, и всё, рассасывается. Тот рассчитал, что за месяц выведет. А ему на три года вкатили, как он выразился.
    - Грамотный был у меня коллега, как выразились вы.
    - Не иронизируйте. Сейчас лимонов нет, но у меня есть. Я вас прошу, ну еще секундочку подождите, я сбегаю в дамский салон, я заведующий, у меня там холодильник, в нем лимоны, я принесу...
    - Не беспокойтесь. Не люблю кислого.
    - Ну и что? Потерпите.
    - Это мерзко. Омерзительно. Что-то давить, принимать, выводить, ждать. Потом ведь надо будет провести испытания - получилось или не получилось... Да за кого вы меня принимаете?
    - А что же вы хотите? Вы влипли в историю, всё плохо, всё страшно, но жизнь вашу придумали не вы, так будьте философом; на худой конец, мужчиной!..
    - Отлично сказано. "На худой". Не буду. А лимоны тащите. Я куплю. У меня сегодня назначено свидание с дочерью. В ее возрасте полезно.
    - А дочь - от нее?
    - У меня всё - от нее. Кроме элтэпе: это от участкового.
    - Неужели? А я, грешный, сначала решил, что вас сдала супруга.
    - Нет, она не сдавала. Она хорошая.
    - Но к другому ушла она?
    - Бывает.
    - Не бывает... у хороших.
    - Абрам, давайте ваши лимоны, дочь ждет меня через полчаса в парке культуры имени отдыха.
    - Вы разрешили выпить при вас, а у меня еще граммов двести цело.
    - Вы собирались выпить "коньячку", а выходит "коньяк", - указал посетитель.
    - О, филология?
    - Надо же!..
    - Видите ли, Миша, я не прощу себе, если клиент уйдет от меня в иной мир. Хотя бы и к вечеру.
    - Абрам, вы уже пьяны. А у меня свидание с дочерью, и мне нечего ей предъявить. "Ну-вот-он-я" - этого мало, а с лимонами придумано классно. Давайте. Почем нынче?
    - Я, конечно, принесу. Но ваша дочь перебьется, извините за такое слово. Я вам советую самому...
    - Страна советов. Знаю. Проходил. Растворять не буду. Несете?
    - Конечно. А хотите, я вас познакомлю?
    - Нет, я тоже импотент.
    - Не врите.
    - Где лимоны?
    - Миша, в вашем возрасте это еще поправимо!
    - Лимоны.
    - Несу, несу... А, кстати, вам не показалось случайно, что вы мне тут чуточку нахамили?
    - Я вообще хам, но, как сказала мне регистраторша в диспансере, "вы, мужчина, тут со своей проблемой не единственный".
    Старик не нашелся и вышел в дамский зал. Хлопнула дверца холодильника, зашелестели пакеты.
    Посетитель поднялся, засунул бутылку с коньяком во внутренний карман куртки, хрустальный фужер - во внешний и удалился ровной неторопливой походкой.
   
Январь 1990 года
   
   
   

СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ

    Утром он купил мне очень дорогие черные туфли из нубука. Мы гуляли, наслаждались погодой, солнышком и нашим безоблачным семейным счастьем. Выпили хорошего пивка, поговорили о грядущем путешествии, посмеялись просто так, от восторга, и пошли домой.
    Пришли, спать легли, хотя был еще белый день. Я что-то сильно разоспалась, а когда открыла глаза, смотрю - мужа нету. Куда пошел - не знаю. Записки не оставил. Я подумала-подумала еще - и опять заснула.
    Звонок в дверь. С досадой, сонная, подхожу и спрашиваю: кто там? Одновременно вижу, что моей связки ключей нет на крючке. Наверно, муж перепутал и ушел с моими.
    Из-за двери капризный голос громко отвечает:
    - Я-то жена, а вы кто?
    Просыпаюсь окончательно и протираю глаза.
    - Вы чья, простите, жена? - спрашиваю ее через двойную металлическую дверь, надеясь на скорое исчезновение наваждения.
    - Да его, - кричит она в район замочных скважин и называет имя.
    "Странно, - думаю, - имя называет правильно, а вот почему жена? Может, пока я спала, а он куда-то ушел, произошло какое-нибудь мгновенное сочетательство? Сюрприз, так сказать..."
    - А вас как зовут? - спросила я у внезапной жены моего мужа.
    - Лена, - кричит она, - Лена! А вас?
    - Тоже Лена, - отвечаю я ей.
    Сказать по правде, мы после покупки туфель выпили очень прилично, однако лишь пива, хорошего. До глюков с раздвоением личности было еще далеко, да и поспать успели.
    - Значит, мы тезки? - задаю я ей умный вопрос, прямо подтверждающий мою крепкую сообразительность.
    - Тезки, - отвечает она. - Откройте дверь.
    - Не могу, ключ унесен ветром...
    - А! - догадывается она. - Вы новенькая? Значит, слушайте: там есть черненькая задвижка. Вы потяните ее влево, а потом чуть вверх, и первая дверь откроется. А вторую дверь я тогда сама открою, у меня свои ключи есть. Это от первой двери я забыла ключи, а от второй, что на лестницу, вот, в руке, - и она позвякала какими-то железками.
    Я перепугалась и ушла на кухню. Села на диван, курю и соображаю. Сидеть получается, курить тоже, а вот сообразительность захромала не на шутку.
    Кто такая? Почему Лена? Где муж? Чей он муж? Где я?
    Пока я терзалась неразрешимыми вопросами, раздался новый звонок в дверь, особенно нетерпеливый. Я вернулась в прихожую и возобновила переговоры:
    - Лена! Я не могу открыть вам дверь. Ключи у мужа, а замки такие, что либо отсюда, либо оттуда. А муж ушел.
    - И что ж? Мне теперь ждать его тут на лестнице? - возмутилась она.
    - Не знаю, ничего не знаю. Мне трудно дать вам совет, как вести себя в такой ситуации, - терпеливо разъясняю я.
    - Черт знает что такое! - возмутилась она еще больше, и вниз по лестнице застучали каблучки.
    Я отправилась в большую комнату. Села в кресло у телефона и размышляю: кому позвонить? В милицию? В скорую помощь? И если в скорую, то к кому вызвать врача?
    Пока я думала, телефон зазвонил сам. Снимаю трубку. Говорит Лена.
    - Я тут сбегала кое-куда, взяла и вторые ключи. Вас открыть? Может быть, вы в опасности? Ведь нельзя же так: закрыть человека в квартире и уйти неизвестно куда. Хотите, я вам помогу?
    - Не знаю, - ответила я, - может быть, я и нуждаюсь в помощи, но пока не знаю в какой именно. Может быть, вы немного подождете, ну, когда вернется муж?..
    - Хорошо, - согласилась Лена. - Я подожду на лестнице, чтобы не мешать вам собираться. Если у вас там есть какие-нибудь личные вещи, вы начинайте собирать их, а я подожду на скамеечке у подъезда, - успокаивает она меня.
    - Скамеечку вчера сломали, - между делом заметила я.
    - Ах да, в самом деле, - согласилась Лена. - Я тогда на лестнице посижу.
    - На лестнице холодно, - рассуждаю я, - вы простудитесь. А я не могу открыть вам дверь.
    - Понятно, понятно, - говорит Лена. - Спасибо. Я возьму коврик. Вернется ж он в конце концов. Впрочем, он последнее время такой странный стал... Вы не знаете, куда он мог пойти?
    - Нет, - говорю, - не знаю.
    - Ну вот, а сказали, что вы жена... Значит, я жена, а не вы. Потому что догадываюсь, куда он пошел. Хотя бы догадываюсь, в отличие от вас, - ухмыльнулась Лена.
    - И куда же? - искренне полюбопытствовала я.
    - А допивать. У него недобор.
    - Почему вы так решили?
    - Давно живем вместе. Я его режим по часам знаю. А вы нет?
    - Как сказать... Он разный...
    - Он одинаковый. Вы не замечаете очевидного. Режим всегда один и тот же, - разъясняет мне Лена. - Вот уже десять лет. Секунда в секунду. Он вам сегодня туфли купил?
    - Да... - потрясенно подтвердила я.
    - Прекрасно. Все правильно. Носите на здоровье.
    - Спасибо, - сказала я.
    - А в Прагу он с вами улетает? - уточнила Лена, словно сверяясь с неким списком мероприятий.
    - Да, со мной, - ответила я и словно увидела, как Лена ставит галочку рядом с параграфом "Поездки мужа".
    - Вы собираетесь огласить весь список? - отчаянно шучу я.
    - Нет проблем, - соглашается она. - Можно начинать?
    - Я подумаю, ладно? - робко прошу я.
    - Подумайте, - разрешает Лена. - Я вам скоро перезвоню.
    - В дверь или в телефон? - уточняю я.
    - Как вам удобнее... Впрочем, не хочу вас очень беспокоить, я лучше на лестнице посижу, книжку почитаю. Он придет, а я вот она, сижу на лестнице, и мы вместе войдем в наш дом. Вы успеете собраться?
    - Не знаю, - неуверенно отвечаю я. - Скажите, а с чего вы взяли, что он вернется сегодня? Вдруг он уехал внезапно в командировку?
    Лена вдруг расхохоталась прямо в трубку. Смеялась она долго и счастливо. Я ждала-ждала и повесила трубку.
    Минут через пятнадцать - опять звонок в дверь. Я вышла в коридор на цыпочках, но она уловила.
    - Ну извините, ну ладно вам, - все еще смеясь сказала Лена из-за двери. - Я просто не могла остановиться. Давно так не веселилась...
    - А зачем вы вернулись? - спрашиваю я, пытаясь разглядеть что-нибудь в глазок. Ничего не вижу. Потом соображаю, что глазок внутренней двери не совмещен с глазком внешней. Возраст у дверей разный. - Позвонили бы по телефону еще раз, слышимость лучше...
    - Я беспокоюсь за вас. Вы беззащитный и непрактичный человек. Ну разве можно так разоспаться после покупки туфель, чтоб вас заперли на ключ и ушли? Ну мало ли что может случиться, вы сами подумайте!.. - заботливо объяснила мне Лена.
    - Вы пришли посторожить меня? Урок гражданской обороны?
    - Конечно. Ключи со мной. Захотите - стукните в дверь, я сразу же вам открою. Я буду рядом, здесь, на лестнице. Чуть что - стучите, и вы на свободе, и мне приятнее, - разъяснила мне она свое человеколюбивое поведение.
    - Спасибо, - с чувством глубокой признательности сказала я и пошла в ванную.
    Полчаса я лежала в теплой воде с душистой персиковой пеной, которую мы с мужем недавно купили на очень красивой парфюмерной выставке. Журчала струя, прекрасный запах успокаивал мое воображение, и под конец процедуры я уже решила, что привидение, точнее, голос мне привиделся, то есть прислышался. Я выбралась из воды, хорошенько вытерлась, причесалась и пошла в гостиную. Проходя мимо входной двери, я прислушалась. Лена сидела под дверью на лестнице и, напевая свадебный марш, читала книгу: страницы так и шелестели.
    "Надо было не ванну, а холодный душ принять, - сказала себе я, - а то привидение всё еще на месте. А где же все-таки наш муж?"
    Очевидно, Лена была телепат. Она не стала комментировать мои мысли. Она подняла голову, прислушиваясь к моим шагам, - я тоже телепат, - и вернулась к чтению.
    "Жаль, что она не дала мне свой телефон..." - неуместно подумала я. В тот же миг раздался резкий телефонный звонок. Я побежала в комнату в надежде, что звонит муж, и схватила трубку.
    - Диктую, - сообщила Лена. - Будете записывать или так запомните?
    - Но вы же сидите на лестнице!.. - напомнила ей я. - Вы не можете позвонить мне, потому что нельзя одновременно быть в двух местах!..
    - Почему это? Вы же хотели со мной поговорить по телефону? Я вам и звоню. Какие у вас еще вопросы?
    - Вы звоните с лестницы? У вас мобильный?
    - Что вы! Откуда у меня мобильный! Я же не работаю, дома с ребенком сижу. Все деньги, какие дает мне мой муж, уходят на ребенка. Очень уж болезненная девочка получилась, - сокрушенно пояснила Лена.
    - Отца любит? - спросила я.
    - Обожает. Они часто вместе гуляют, он очень любит детей. А тут не просто ребенок, а свой, родная дочь. Они без ума друг от друга. - И она принялась описывать мне жаркую любовь, царящую в их семье.
    Когда Лена иссякла, я возобновила интервью.
    - Так откуда же вы мне сейчас звоните: с нашей лестницы или из вашего дома? - строго спросила я. - Кстати, мой муж не может любить вашу дочь, поскольку он вообще терпеть не может детей.
    - Как скажете, дорогая, мне всё равно. Я пришла домой, а тут вы. Я не могу просто так выгнать вас. Все-таки он вас привел зачем-то, вдруг в этом есть какой-то смысл... - философствует Лена.
    - Подождите, подождите, Лена, - взмолилась я, прижимая телефонную трубку к раскаленному уху. - Вы пришли домой, так?
    - Так.
    - Но когда вы обнаружили, что в этой квартире живу я, вы пошли домой за ключами, чтобы открыть дверь и выпустить меня, так? Значит, у вас два дома? В одном - я, в другом - ключи от того, в котором я?
    - Не вижу ничего странного, - сказала Лена.
    - Неужели не видите? Ну подумайте, голубушка! Не может быть так, чтоб у вас было два дома, и в обоих домах ребенок, муж, а у меня ни дома, ни мужа... Правда, ребенок есть, но она сейчас в школе...
    - Вот-вот! Видите? Ваша личная дочь в школе! Соображаете? А у нас с моим мужем - общий ребенок, я его жена, живу я здесь, ключи-то у меня, а не у вас, и то, что сегодня у вас появились новые туфли... Так туфли же! Не хрустальные башмачки? Нет. Просто новые туфли. Почему вы решили, что вы его жена?
    Логика. Я надолго замолчала, а Лена терпеливо дышала в трубку и ждала, когда же до меня дойдет. Я подошла к двери и услышала, как она шумно листает книгу, сидя на коврике.
    - Вы здесь? - шепотом спросила я.
    - Разумеется, - ответил стереоэффект. Голос в трубке полностью совпадал с голосом за дверью.
    - С ума сойти... - пробормотала я.
    - Не надо. Собирайтесь домой и не тратьте время на пустые разговоры, - устало посоветовала Лена в трубке и Лена за дверью.
    - Но я же здесь живу... - еще раз напомнила я ей, уже ни в чем не уверенная.
    - Нет. Здесь живу я. А вы ошиблись номером. И адресом, - сказала Лена.
    - У меня белье в тазу замочено, - заметила я. - Еще со вчерашнего дня...
    - Ну и ладушки. Я простираю. Не бойтесь, не прокиснет. Хотя, конечно, хорошая хозяйка не стала бы шляться по обувным магазинам, пить пиво, спать днем и так далее при замоченном белье. Вы никудышная хозяйка. Идите подобру-поздорову, собирайте вещи, а я вам минут через десять открою дверь и выпущу. Мне тут что-то надоело. Да и муж скоро вернется, чую...
    Я поплелась в спальню и упала в постель, вцепившись в трубку правой рукой. У нас провод очень длинный.
    Трубка помолчала, ожила и сказала:
    - Всё? Отлежались? Отдохнули? Теперь положите трубку на рычаг телефона, а то к нам никто не дозвонится.
    Я послушно встала, добрела до гостиной и положила трубку. В ту же секунду в двери зашевелились ключи.
    Надо заметить, мой муж очень любит фирменные замки, крепко запертые двери и вообще всё прочное и надежное.
    У меня уже не было сил пугаться. Кто открывает дверь, зачем? Он? Она? Что делать? Если он вернулся и сам открывает дверь, то она будет, наверное, ломиться сюда вместе с ним. Если она одна открывает дверь, значит, придется с нею знакомиться лично и вместе ждать его возвращения. Странно, я ни разу не подумала, что надо бы и мне попробовать быть резкой и прогнать ее. Почему она командует? Только потому что я заперта и сижу без ключей?
    С замиранием сердца я ждала - кто войдет в нашу квартиру. Сижу в кресле у телефона и смотрю в коридорную даль.
    Дверь открылась, вошел муж.
    - Ой, да ты наконец проснулась! - ласково мурлыкнул он, переобуваясь в домашние тапочки. - А я тебе тортик купил, иди сюда...
    - Ты никого не встретил на лестнице? - непринужденно спросила я.
    - Нет, - удивился он, - а кого я мог встретить?
    - Там не было женщины? На коврике, с книгой и с телефоном?
    - Если бы я такое встретил где-либо, я обратился бы к врачу, - с глубоким сочувствием ответил муж, вглядываясь в мое лицо.
    Он нежно обнял меня и повел на кухню - кормить тортиком.
    Я удержалась и не рассказала ему о происшествии. Похвалила торт. Поцеловала мужа, по голове погладила. Он запил свой кусок торта белым вином и сказал, что хочет вздремнуть.
    Когда он заснул, я помыла посуду, села в кресло и включила телевизор. Вечерело. По экрану прыгали дети, конкурирующие друг с другом в пении и плясках. За окном каркнула ворона. Звонок телефона. Беру трубку.
    - Ну ладно, - говорит мне Лена, - торт тортом, но вам пора уходить. Скоро ночь.
    - Интересно, а как он не споткнулся об вас? - спрашиваю я. - Ведь вы прямо под дверью сидели...
    - И сейчас сижу. Можете открыть и посмотреть. Он никого не видит, кроме себя, потому и не споткнулся... Эгоист.
    - И вы по-прежнему сидите на коврике, с телефоном, и он у вас не мобильный, не сотовый...
    - Да-да, всё как прежде, - подтвердила Лена. - Вы когда уйдете?
    - Никогда, - ответила я.
    - Но нам будет тесно втроем на двуспальной кровати! - пояснила она свою настойчивость.
    - Конечно, - согласилась я, - идите к вашей дочери.
    Положив трубку, я прислушалась к звукам дома. В спальне похрапывал муж, на лестнице шелестели страницы. В телевизоре плясали дети. За окном каркала ворона. "Много шума", - подумала я и выключила телевизор, телефон и электропробки.
    Я подошла к спящему мужу и поцеловала его в голову. Муж повернулся ко мне, протянул руки, прижал меня к сердцу. Обычно это всё было очень приятно. Объятия, поцелуи нам очень удавались. Я взглянула на часы: восемь вечера. Не совсем наше время. Обычно мы с ним занимаемся этим по утрам и днем, но никак не вечером или ночью. Правда, он немного поспал, да и день какой-то странный, всё перепуталось. Словом, я легла с ним и начала целовать. Он был теплый и взволнованный. Меня чуть-чуть отвлекала ворона, громко выступавшая прямо за нашим окном. Ворону не выключишь, как телефон.
    Через десять минут, когда муж пошел в ванную, в окно спальни постучали. "Ворона, наверное," - подумала я, повернув голову к плотно зашторенному окну.
    - Вы уйдете когда- нибудь? - нетерпеливо спросила Лена из-за стекла.
    Я похолодела: третий этаж! В квартире тьма, за окном тьма и назойливая Лена. Я вылетела из постели и побежала в ванную, к мужу.
    - Можно к тебе? - спросила я, отодвинув шторку.
    - Залезай,- разрешил он.
    Я забралась в нашу громадную ванну, спряталась под воду. Трясло меня так, что даже муж, нечувствительный к чужим вибрациям, спросил - в чем дело.
    - Ты куда днем ходил?
    - За тортом, - удивился он. - И за вином. Не хотел тебя будить.
    - А ключи мои зачем взял?
    - Не мог свои найти, - смутился он.
    - Нашел?
    - Нет, но я и не искал особо. Мы ж с тобой заняты были.
    - Пойдем искать, - решительно сказала я и вышла из ванны.
    Муж тоже вышел, и мы перевернули весь дом. Ключи исчезли.
    - Телефон ты выключила? - заметил он пустую розетку.
    - Да. Лена звонила... - ответила я как ни в чем не бывало. - И в телефон, и в дверь, и даже в окно стучала недавно.
    Говорю ему всё это, а сама боюсь, что мир перевернется.
    - Не обращай внимания, - вздохнул муж. - Всякое бывает в жизни.
    - Да, но почему именно сегодня, без мотива? - спросила я у него, поскольку он умный.
    - Кто ж знает!.. - пожал плечами умный муж. - Завтра поменяем замки.
   
   
   
   
   

ХРУСТАЛЬ-ФАРФОР

    У меня тщедушное тело и тоненькие запястья, поэтому я не боюсь мороза. У меня была маленькая собака, поэтому я не боюсь больших. У меня есть вера в Бога, поэтому я не боюсь ничего.
    Поэтому я храбро могу объясниться с тобой. Ты только представь на миг: уже восемьдесят мне, а тебе восемьдесят семь лет, и мы всё еще не выяснили отношения. Никто не поверит, что это возможно.
    А вот возможно.
    Что-то произойдет. Еще два слова, три абзаца, - и тайна откроется.
    Все прояснится, и нам ничего не останется. Грустные секреты уйдут от нас - и свобода. Нас примет радостно у гроба.
    Пока тебе лишь сорок пять, ты пьешь вино из хрустальных бокалов и учишь меня пить воду из белых китайских чашек, медленно и глоточками. А не залпом из горла. Хорошее воспитание.
    А тогда, в восемьдесят, я уже убрала подальше все хрустальные бокалы и подаю воду тебе из фарфоровой аптечной чашки с носиком-горлышком, чтоб удобно пить лежа.
    Ты уже не можешь - представляешь? - не можешь раздвинуть мои колени и заурчать от блаженства, как пушистый кот в виду свежей сметаны. Тебе уже нечего предложить мне, потому что коварная внутренняя железа, иссеченная хирургической сталью, тебе больше не друг. Твое большое тело не плавает со мной в океанах, морях, бассейнах и прочих водоемах, которыми ты так баловал меня всю жизнь, уча радости.
    Ты старик и - умираешь, потому что все старики умирают. Ты не хотел доживать до старости, потому что боялся уколов, белых халатов, мочеприемников, жадных наследников и так далее по всему реестру.
    Ты безумно любил только меня. Ты каждый день заглядывал мне в глаза - счастлива? - между ног - счастлива? - шептал в ухо - счастлива? В ответ я часто плакала, и тебе пришлось жить и жить, долго-долго, хотя ты и не собирался тянуть до немощи. Но ты всё спрашивал: ты счастлива? Получается, я вынудила тебя жить так долго. Но поверь, я не этого хотела. Или этого, но не так. Понимаешь, мне в молодости наговорили странных вещей, были некоторые предсказания, непонятные для тебя. Ты всё шутил: агностик я, простой агностик...
   
    Когда ты купил мне нашу первую шубу, я впервые увидела хозяйский прищур твоих ласковых зеленоватых глаз, а там вопрос: счастлива?
    Нет! - хотела заорать я. Совсем нет. Никак нет. Ты купил дорого, но мимо.
    Но я промолчала, то есть рассыпалась в искренних благодарностях, впрочем, мне и в самом деле было интересно походить в настоящей драгоценности. Мне ведь никто не дарил шуб ценой в хорошую машину.
    Когда ты подарил мне громадный голубой бассейн с пальмами, я выучилась отлично плавать. Бывало, плыву - и плачу, плачу. Опять дорого, но мимо. Ты спрашиваешь: почему слезы?
    А как я тебе объясню?
    Ты умный. Ты подумал-подумал и купил мне теплоход. Мы пошли по великой русской реке в большое плаванье. Лил дождь, ходили крутые волны. Все пассажиры тряслись от ужаса и суеверно помалкивали про погоду. Я всем сказала: пойдите в каюты, положите все вещи на пол, сами все по койкам - и ждите. Кто не может ждать - спускайтесь в бар и пейте кто что любит. Все так и поступили. Трезвых не было никого, зато наутро все очень благодарили нас за добрые советы.
    Потом, когда отменилось штормовое предупреждение, мы с тобой занимались счастьем в каюте-люкс, потом гуляли по верхней палубе и фотографировали друг друга. Иногда я украдкой бегала поплакать на нижнюю палубу, умывалась на средней и возвращалась на верхнюю в наш бордово-плюшевый люкс для занятий безоблачным счастьем.
   
    Однажды утром, в конце первого года счастья, помыла я газовую плиту на твоей кухне. Тру я ее хорошей щеточкой, тру, тру - и вдруг вижу: темно в глазах. Ничего не вижу. Земля скинула меня со своей поверхности, потому что нечего мне тут больше делать. Душа с телом расстается от безысходного, непреодолимого горя. Рыдмя рыдая, бегу в ванную, замываю слезы, давлюсь, всхлипываю, а ты услышал - и сам чуть не заплакал. Потому как что еще может дать мужчина женщине! Ведь всё дал! И готов дать еще больше!!!
   
    Погоди, родной, выпей еще воды, ну хоть ложечку. Жаль, что ты не можешь говорить. В восемьдесят семь лет многие молчат, не удивляйся. А ты можешь слушать, ушки твои нежные, любимые, в норме. Никаких спецаппаратов. Только ведь и я молчу. Сказать больше нечего. А воду принесут новую. Обещали святую, из Храма. Только что она тебе, если ты не веруешь...
    Ну да хоть просто так попьешь, хуже не будет.
    Ты молчишь, а я приношу и приношу тебе воду. Ты очень вежливый человек, всегда был таким, поэтому не швыряешь в меня эту фарфоровую чашку, покорно пьешь и до последнего мига терпишь: чтоб я не слишком часто выносила утку.
    Вот не поверишь, а я хотела бы, чтоб твоя утка была хрустальной, как те бокалы, из которых ты всю жизнь пил французские вина. Ты знал в них толк, очень знал. Даже твой шофер иногда шепотом признавался мне, как ценит и уважает тебя, когда ждет у супермаркета, а ты выходишь с дорогим грузом и вежливо просишь его открыть багажник.
    А еще твой шофер дарил мне маленькие зажигалки, когда видел заплаканные глаза в зеркальце. Ты за дверь - а он посмотрит в свое зеркальце на мои глаза и достает зажигалочку. "У вас, - говорит, - рука маленькая, вам лучше вот такую..."
    Мне кажется, он всё понимал, но что еще он мог сделать!..
   
    Я не знаю, сколько еще воды выдержит твое измученное тело. Я не знаю, почему оно вообще всё это терпит. Твои губы больше не могут спросить: ты счастлива? Твои руки не могут гладить меня, твои ноги не могут прижаться к моим ногам. Твой чудесный орган с громадной круглой головкой, которая до сих пор круглая и громадная, не встанет никогда, ни при каких обстоятельствах. Твоя кровь, навек перемешанная с французскими винами, никогда больше не бросится в твою седую голову, потому как не о чем ей там буйствовать. Ты лежишь на нашей удобной кровати, молча смотришь на меня ласковыми любящими глазами и стесняешься умереть, потому что сорок лет назад, когда я заболела, ты обещал мне похоронить меня на том кладбище, которое мне всегда особенно нравилось, но я не умерла, а обещание осталось, а ты пунктуален, как небесное светило.
    Я могу вообразить, как надоела тебе святая вода, но клянусь: я бы сама, здесь, прямо на паркете, зажарила бы тебе настоящий маринованный шашлык, от которого мы оба всегда были в восторге, но ты не переваришь шашлык, даже если я протру его сквозь самое мелкое сито. А кашу ты не ешь. И никогда не ел. Как удается тебе обходиться одной водой? Почему ты спишь только один час в сутки, а всё остальное время следишь за мной глазами, полными мудрости и любви, отчего я больше не могу плакать, однако воду приношу и приношу. А ты покорно ее пьешь... И терпишь до последнего мига. Почему ты живешь? Ответь, горе мое, ответь!
    Мне удается спать по ночам, теперь даже лучше, чем в молодости, когда ты похрапывал, а я просыпалась от храпа. Теперь ты совсем тихий. А когда спишь свой единственный час, ты стараешься почти не дышать, чтобы не всхрапнуть и не разбудить меня. Я целую тебя, замирая от счастья и нежности, глажу голову, пальцы, твой живот, всё еще округлый; целую твои родинки, которых ты всегда так боялся, потому что начитался медицинских журналов. "Вот видишь, - хочу сказать я, - родинки не опасны..."
    Но разве я могу говорить о родинках...
    Однажды я, как полная идиотка, попросила тебя поговорить со мной глазами, да-нет-да-нет... Потом я долго не могла придумать себе приличное наказание. Ты заморгал глазами, словно от ужаса, по щекам потекли слезы, ты расстроился от моей беспредельной глупости. Да! и только да! Вот что хотел сказать ты мне! Всё, что ты, родная, сделаешь, - всё только да!!! Воду - давай выпью, где чашка? Захочешь убить меня - убей! Тебе всё можно, любимая, я живу только для тебя! Так долго не живут просто так! Как ты этого не понимаешь!
    Еле пережив тот день, я перестала задавать тебе вопросы. Беру чашку, наливаю воду, подношу к твоим любимым губам, раздвигаю их, вливаю по капле. Вытираю остатки. Ты смотришь на меня не моргая. Свет неземного блаженства исходит из самой глубинки зрачков. Ты смотришь безотрывно, ты не хочешь тратить время даже на взмах ресниц, чтоб не упустить ни одного мгновенья смотрения на меня.
    Ты любишь. Я люблю. Я больше не имею права разговаривать с тобой.
    Когда надо в магазин, я просто показываю тебе сумку. Ты смотришь на меня безотрывно. На самом деле тебе не нужен магазин, товары, тебя больше не волнуют никакие деньги. Я могу идти, а могу остаться. Но я знаю, что тебе будет приятно, если я поем что-нибудь вкусное у тебя на глазах. Ты всегда любил кормить меня чем- нибудь необыкновенным, редким. Радовался, когда мне было вкусно, бегал по всем самым-самым магазинам, чтобы принести мне какие-нибудь разудалые устрицы в бесподобном соусе. Поэтому я быстро ухожу и очень быстро возвращаюсь. Всегда после магазинов я надеюсь увидеть твои глаза закрытыми, а тебя - спящим еще хоть минутку в плюс к привычному единственному часу. Но я вхожу в спальню - и вижу твои открытые глаза, ожидающие меня, чуть взволнованные, но тут же успокаивающиеся, нежнеющие, свет из глубины, - и ты опять счастлив. Я сажусь рядом, достаю какую-нибудь диковину, ем, ты смотришь - и совершенно удовлетворен.
    Иногда заходила патронажная сестра. Поначалу она что-то возмущенно говорила, объясняла, так нельзя, дескать, так не бывает, вы тут помрете, а вас даже не сразу найдут, потому что дверь двойная стальная. Вы хоть дружитесь с кем-нибудь, ключи там сделайте что ли...
    Временами она приносила какие-то рецепты.
    Потом она, перекрестившись на балкон, отцепилась наконец.
    Мы остались наедине. Телефон выключен: ты всегда его выключал, а теперь это делаю я, послушная, покорная, вся-вся перевоспитанная тобою.
    Как это всё случилось?
   
    Правду и только правду.
   
    ***
   
   
    Все глобальные, жизненные решения ты всегда принимал сам. Начал с того, что родился на седьмом месяце беременности, не выдержав наплевательского отношения к себе со стороны матушки. Она тоже была рада досрочно отделаться от неудобного состояния, поскольку и работа, и диссертация очередная, и на симпозиум ехать, а тут вот ты... Словом, расстались вы с облегчением. Мать купила тебе няньку, пристроила в детские группы, приличествующие вашей социальной прослойке, и навсегда забыла о твоей нежной душе.
    Ты тоже попытался забыть о своей нежной душе, но не получилось. И ты стал кашлять, что неизбежно в данном клиническом случае. Ты бы, конечно, докашлялся до настоящей смерти от удушья, но тебе вовремя налили вина. Подсказку ты принял мгновенно, и жидкая анестезия стала твоим пожизненным другом. Астма отступила. Понятливый ребенок принялся выбиваться в люди. Преуспел, попривык - и пришли женщины.
    Что делает умный человек, когда приходят женщины? Правильно. А что умный делает человек, когда женщины уходят? Тоже правильно. Сле-едующа-а-я!..
    На том этапе мы с тобой не пересеклись. Да и не могли, потому что я тоже покрикивала "Следующи-ий!", зализывая раны окровавленными губами. Чья кровь на губах? Да какая разница! В этом деле всё перепутано: чья бы ни была, но зализывай .
    Однажды я докричалась до синевы, меня долго откачивали, справились, наставили на путь истинный.
    Великий Пост в том году я провела в Храме. Я молилась - и училась молиться. Мне было трудно поцеловаать икону, потому что мои губы относились к поцелую... другого фасона. Я перестала понимать. Мне стало хорошо, мне стало странно. Это нельзя объяснить.
    Оказалось, я вымолила тебя. Мне дали тебя. Ты позвонил мне сам и неожиданно сказал:
    - Я тебя люблю.
    - Что это значит? - уточнила я.
    - Я тебя хочу, - объяснил ты.
    - А... понятно, - расстроилась я. - И ты тоже. Вас много, а я одна.
    - Ничего страшного. У женщины может быть и два, и три любовника. Я согласен вскладчину.
    - У меня маскулинофобия. Посмотри в словарь.
    - Ничего, я тебя вылечу, - спокойно продолжал ты.
    - Спокойной ночи, - сказала я.
   
    Не тут-то было. Ты звонил каждый вечер и говорил: "Я хочу тебя".
    А я каждый вечер говорила, что это меня не интересует. Однажды я даже приехала к тебе в гости, покрутилась по квартире и уехала. Ты не понял. В твоей мифологии "приехала на дом" уже означало "согласна". В моей - уже не означало ничего. Я уже не кричала "следующий!", поскольку все проследовали туда, куда я их отправила. Я ходила в Храм, молилась, плакала и прощалась с жизнью, потому что у меня больше не было сил ждать, терпеть, выслушивать вас всех и делать вид, что вы что-то можете.
    Я еще раз отказала тебе. Ты еще раз сказал, что будешь ждать всегда.
    Однажды в Храме я увидела маленькую девочку в платочке. Ей было очень хорошо. Ей явно еще никто никогда не звонил и ничего не предлагал. Было ей года три-четыре. Она умело чистила канунник пушистой кистью, а остатки воска аккуратно собирала в ладошку и выбрасывала в ящик. Эту картинку я видела ежедневно: нагорят заупокойные свечки, подойдет девочка, повытаскивает огарочки, подметет - и ждет. А люди ведь часто умирают, канунник никогда не пустует, горят люди, горят свечки, а девочка с кисточкой регулярно наводит порядочек - пока ее мама, большая, полная, белолицая мама молится.
    Улыбнулась я, усмехнулась, умилилась - и вдруг! Будто обухом по голове: чего ждешь, чего смотришь?! Ты же в могилу смотришь! Вот и за тобой так подметут, если не опомнишься!..
    Пришла домой. Звонишь ты. Всё сначала на ту же свежую тему. Но теперь я поехала к тебе - и осталась на несколько часов. Нам было очень трудно начать, ведь переговоры шли около двух лет, а тут ведь надо что-то новое делать - кроме разговоров; раздеваться и трогать, звучать какими-то звуками, глядеть с иным прищуром, пить чай в подручном халате... Ужас!
    Отсюда начинается наш путь, на старте коего ты сказал: "Я очень дорожу своей свободой!" - ну на всякий случай сказал, ну бывает, вдруг женщине захочется чего-нибудь эдакого, несвободного. Я пожала плечами: да пожалуйста! Дорожи сколько угодно. Вас много, а я одна. Если б ты не сказал про дорогую свободу, я не пожала бы плечами. Но - сказал. А я уже в твоем халате. За окнами смеркается, разводы оформлены, спешить некуда. И мы опять легли в постель. И я опять стала жить с мужчиной.
    ... Однажды позвали меня к астрологам. К одному, другому, третьему... Зачастили астрологи, в глазах зарябили, а я не сразу поняла, но когда поняла!
    Первый смотрит в расчеты и сообщает: "Не жить ему, если ты его не спасешь!"
    Второй смотрит на руку, на фото, думает - и говорит то же самое.
    Третий, четвертый, пятый. Все говорят одно и то же, в глаза тебя не видев ни разу. Мне стало любопытно: "А я? А мне что?"
    А ты, говорит астрологический консилиум, тоже не жилец, если не выйдешь замуж.
    - За него? - насторожилась я, памятуя о твоем свободолюбии.
    Тут надо справочно заметить, что у меня в паспорте нет свободного места в графе "семейное положение". Израсходовано. Поэтому ежели что - либо новый паспорт, либо ставить штамп о браке в графу "дети" или "воинская обязанность". В загсе мне разъяснили, что это сейчас не принципиально, поскольку демократизация.
   
    - За него лучше не надо, за кого-нибудь другого, - советуют астрологи.
    - А как же я его спасу, если не за него замуж? Ведь я только мужей спасаю, а остальные как-то сами...
    - Ты сначала его спаси, а потом пойдешь замуж. Или - не жилец. И не жилица.
    - А если я выйду за него замуж? - очень осторожно спрашиваю я, поскольку мы с тобой уже как-то прижились, жаловаться не на что. - Что со мной будет?
    - Ничего... особенного. Это в конце концов со всеми бывает... Только вот судьбу его разделишь обязательно, а его судьба трудная.
    - Что там у него с судьбой? - уже всерьез встревожилась я, поскольку уже много знала о твоем прошлом и кое-что предполагала о будущем.
    - Ну как тебе сказать чтоб помягче... - заюлили астрологи. - Ты спроси у него разрешения - и мы тебе расскажем. Без разрешения нельзя.
    Что ж, всё правильно. Без разрешения в чужую судьбу никак нельзя. Я спросила у тебя, и ты разрешил мне советоваться с астрологами по твоей судьбе. А я посоветовалась, идиотка.
   
    ***
   
    Шло время, бежало, проливалось сквозь нас хрустальными каплями, душистыми, как твои французские вина. Я полюбила тебя. Ты стал единственным, и я была у тебя одна. Мы были верные друзья. Мы шутили, обнимались, как дети, впервые получившие взрослую свободу. Ты стал ручным и всё удивлялся, какой ты ручной. Я тоже стала ручная, хорошая, красивая, и всё говорила тебе:
    - Ну что ж ты раньше меня не уговорил стать ручной!
    - У тебя была маскулинофобия, - терпеливо напоминал ты мне ночные разговоры по кругу. - И ведь могла пропасть...
    - Да, но ты ж хотел только вон чего, - напоминала я.
    - Ну и что? Сначала вон чего, а потом полюбил, так всегда бывает.
    - Иногда бывает наоборот, - говорила я.
    - Иногда всякое бывает, - говорил ты и опять уводил меня в спальню.
   
    Кстати, спальня у нас была прекрасная. Ты родился для спальни. Всё, что ты делал в жизни, было как бы на пороге спальни. Подспудно это чувствовала даже твоя сухая секретарша, которую ты ненавидел. Она тебя, наверное, тоже ненавидела, поскольку ты игнорировал ее абсолютно. Даже переставлял мебель в офисе - только б не видеть ее, а она все-таки была женщина.
    Помнишь, ты занятно пошутил, дескать, будь она поприятнее, то и меня не надо было бы...
    От милой шутки я вскипела, ты вздрогнул, понял, но - слово было сказано.
    В спальне мне удавалось забыть всё: и про секретаршу, и про твое свободолюбие, и что мне пора замуж, а не то больно будет, и про твою бывшую жену, чьи следы пришлось примерно с год выметать из твоей квартиры.
    Ты всегда с такой радостью принимался за великое спальное дело, ты был такой нежный и воодушевленный, такой свежий, сильный, непосредственный, тебе было так весело, что впору кино снимать и подросткам показывать.
    В очередном путешествии нам в отеле попался громадный зеркальный шкаф, целиком отражавший нас в постели. Боковым зрением можно было видеть, как наши незагорелые - некогда нам загорать! - тела держатся друг за друга, ласкаются, дурачатся; хорошая картинка была в зеркале. Мы с тобой благосклонно посмотрели на картинку, однако решили не сниматься в кино, а запечатлеть всё это в сердцах. И запечатлели. И еще несколько раз.
    Какие мы тогда были взрослые и умные! Чудо! Мне тридцать восемь, тебе сорок пять, все долги розданы, все дети рождены и подрощены. Мы свободны! Я хочу выйти во двор погулять - и не надо спрашиваться у мамы!
    Мне-то и раньше не надо было спрашиваться: она умерла за двадцать пять лет до нашей с тобой встречи. А ты все еще боишься свою академическую мать, не умеющую вынашивать детей.
    ... Ты и сейчас ее боишься, когда тебе восемьдесят семь лет и ты уже не можешь говорить, любить телесно, переваривать пищу, ходить, спать... Тебе уже вроде бы нечего бояться, но ты, кажется, решил умереть свободным. Так почему не умираешь? Может, ты все ж надумал жениться на мне? Сорок лет ты продержал меня на самом коротком поводке и все-таки не женился. И не дал мне выйти замуж за других, потому что другие - не ты; а ты - дорожишь свободой. "Разве ты не счастлива, любимая моя? Разве тебе чего-те не хватает?"
    Ты чудо. Изумительный ты, просто необыкновенный. О, я очень счастлива! Но я уже ничего не спрашиваю у тебя, а ты не можешь говорить из-за инсульта. Сам ты молчишь - по медицинским причинам, а спросить нельзя. Отучил от вопросов.
    А вдруг ты не умираешь потому, что наконец понял - как жгуче больно было мне сорок лет разыгрывать безоблачное счастье, носить драгоценности, плавать в океанах, кушать икру, спать на мягчайших перинах, не знать нужды ни в чем, кроме одного...
    А вдруг ты хочешь сделать мне предложение руки и сердца? Парализованной руки и надорванного сердца? Но как я узнаю об этом?
    Ну хорошо. А вдруг как- нибудь узнаю? Куда я это знание, пардон, засуну? В Храм пойдем? Венчаться? Тебе ходить нечем, ноги устали навсегда. Позовем священника сюда? Вызов на дом? Отлично. Он придет и наверняка решит, что позвали проводить душу болезного в последний путь. Священник не поймет, что позвали на венчание. Да, впрочем, какое тут может быть венчание, если ты до сих пор не крещен! Представляю себе разговор: приходите, батюшка, покрестите моего любовника, потом повенчайте нас, а там и к отпеванию перейдем. Всё в один присест, управимся? Кого будем отпевать? Да сразу обоих. Мы это уже сорок лет как поняли: если один умрет, второй не заставит себя ждать. В один миг, на одной подушке, мы это да-а-авно знаем...
    Скажите, батюшка, может ли быть такое горе, что всё сразу, в один день! Бог выдержит такое? Он простит нам? Помоги, Господи, вот уж действительно "злое обстояние", невыносимо, скорблю, нет сил ждать, смотреть в глаза, вопрошающие с последней мукой, с нежнейшей надеждой: "Счастлива, любимая моя?.."
    Так не бывает! - слезы льются, слов нет, Господи, сделай что-нибудь!!!
    Это я на кухне причитаю. Тихохонько. А в спальню я вхожу бодрая, веселая, вот и водичка новая подоспела, выпьем, любовь моя... Водичка из Храма, святая, понимаешь ли...
    Когда мы только начинали, а мы очень основательные люди, - мы купили новых подушек. Сорок лет назад. Старые выкинули: следы жен и любовниц. Как прекрасно было начинать на новых подушках! Вот на них и спим поныне, на них и помирать будем, новых подушек нам не надо.
    Представьте себе состояние души: не надо новых подушек. Понятно? Когда старость ощутима до такой степени, что не надо нового. Не имеет смысла новая посуда, мебель, одежда, всё-всё не имеет смысла, потому что старость подошла так близко, так плотно... И только одно вечно имеет смысл, и только от этого слезы всегда будут литься из моих глаз, только от любви этой разнесчастной всегда будут новости, каждый день, каждый Божий день, прости мне, Господи!.. Я продолжаю надрывно любить мужчину, который сорок лет назад забыл на мне жениться, прожил со мной сча-астливейшую жизнь, подарил мне столько всего, чего не бывает у сорока тысяч сестер, прости Господи еще раз... И вот сейчас, умирая на моих глазах, он так и не знает, что я провела сорок лет в неизбывном горе, в горючих слезах лютого несчастья: мой возлюбленный - не муж мне, а просто счастливый человек. Очень свободолюбивый.
   
    ***
   
    Ты пошелохнулся и застонал. Я замерла, не веря ни глазам, ни ушам. Ты же не можешь шевелиться. Ты парализован, ты умираешь. Ты умираешь?
    Ты пошелохнулся еще раз. Я подошла к тебе, убрала утку, поправила подушки и вдруг увидела на твоем лице какое-то очень новое выражение, такого никогда не было. Твои глаза перестали нежно следить за мной и как будто обратились внутрь тебя, вроде бы тебе стало интересно внутри... Что такое? Ты поднял указательный палец! А этого вообще не может быть! Еще один палец, вся рука, что это? Что происходит?! Ты поднял обе руки, помахал ими над головой, будто прогоняя какую-то тучу...
    Одеяло соскользнуло на пол. Я подхватила его, в бессмысленной заботе; ноги твои, исхудавшие от долгой неподвижности ноги вдруг согнулись в коленях, выпрямились, опять согнулись, - что ты делаешь???
    Я в безумии отступила к двери, прижалась спиной, смотрю на тебя с ужасом, и мне сейчас не до выражения лица моего.
    Величественно, будто фараон из гробницы, прямой, белый лицом, ты встал на пол - своими ногами! Смотришь на стены спальни: как давно ты не видел стен в этом ракурсе, а только из постели, снизу, - и тут вдруг поравнялся лбом с картиной в некрашеной раме.
    Подоконник - (я вижу твое ликование!) - опустился ниже уровня твоих глаз, люстра приблизилась к темени. Я вижу все мысли и волнение твое. Чую, как забытые ощущения промелькнули по всему большому старому усталому любящему телу - и замерли. Потому что встал ты не для старых ощущений. Я всё не верю, что ты встал, сердце мое колотится от самого вульгарного страха перед непонятным, и куда бежать - прочь или к тебе? - я не понимаю, не знаю. В моем восьмидесятилетнем опыте жизни нет подобного: встал с одра умирающий, парализованный, измученный водою старик - мой пожизненный любовник, восстал - о Господи...
    Ты положил руку на член и помял его. Самоконтроль ласковый, в ассортименте. Повелитель стандартный, согласно уставу...
    Осматриваешься - и нежно мнешь безжизненную плоть, ничуть не стесняясь моего страха.
    Я не знаю, что ты чувствуешь т а м. Но что хлестануло в мою сторону из твоих внезапно ожесточившихся глаз - это я понимаю, это даже очень понятно. Это ненависть. Это она вдруг подняла тебя с одра смерти, поставила на ноги, напомнила о былом могуществе.
    Ты сделал шаг. Второй. Третий. Ты двинулся ко мне, безотрывно глядя прямо в душу. Правая рука мнет член, левой ты балансируешь. Я хочу закричать и не могу, горло перехватило.
    Ты медленно пошел на меня. Я успеваю неуместно вспомнить статую Командора, но это мое последнее, поскольку в лицо мне летит кулак, поблескивающий перламутровыми костяшками, и бьет наотмашь в нос, и я падаю - и темнота...
   
    ***
   
    Открыв глаза, я вижу солнце в окне, что непонятно: все шторы в нашем доме, плотно- черные, давно закреплены так, чтобы свет не проходил ни днем ни ночью. Где я?
    С трудом повернув голову, я обнаруживаю кружева прекрасного пододеяльника. Моя голова покоится на пуховой подушке, пахнущей чистотой батистового белья. Руки лежат поверх громадного пухового одеяла, ног не чую. Рядом с кроватью стоит кресло, в котором непринужденно развалился ты - и читаешь свежие газеты, и отчеркиваешь карандашом любопытные мысли прессы. Особо важные для тебя.
    Я хочу спросить, но губы не слушаются. Оказывается, я не могу говорить, ходить, сидеть.
    Ты заметил меня, легко встал из глубокого кресла, вышел из спальни и вскоре вернулся с фарфоровой чашкой, у которой есть специальный носик - чтоб удобно пить лежа.
    - Вода, - сказал ты и вставил чашку в мои губы.
    Я проглотила несколько капель: та же вода, из Храма. Как ты добыл ее?..
    Ты убрал чашку, вернулся в кресло, отложил газеты и взялся за хрустальный бокал, в котором светло и чисто заиграли винные блики шардоне.
    Ты поднял бокал и сказал: "Твое здоровье, дорогая. Ты устала от меня. Отдохни. Я надеюсь, ты счастлива? Или ты всё еще хочешь замуж?"
    И расхохотался до слез.
   


   
   

СЛУЧАЙ НА РАБОТЕ

        Жизнь - это путь домой.
   
    Герман Мелвилл,
    американец, писатель, девятнадцатый век
   
    Если вы писатель и увлекаетесь потоком сознания, то я вам сочувствую. Текущее сознание куда как страшнее текущей жизни.
    Поэтому рассказываю про жизнь.
    Дело было на работе. О ту пору я еще трудилась на небольшой радиостанции, вещавшей исключительно в прямом эфире сплошным потоком ток-шоу. Сидят ведущие по очереди у микрофона и беседуют с гостями. Слушатели звонят напрямую, задают вопросы различной степени каверзности, спорят, и жизнь кипит.
    Деятельность сия была весьма интересна для всех участников процесса, однако крайне утомительна для ведущих. Усталость накатывала неимоверная, страдали нервы и даже слух. В наушниках работать очень вредно. Но я не покидала эту работу, упрямо любила ее, да и сейчас, наверное, люблю. Но то, что случилось в тот понедельник, было, конечно, сигналом к отступлению. Я не сразу это поняла. А ведь такое могло случиться только в тех условиях, там постоянно говорят, говорят - и договориться можно только до чертиков.
    Собственно, кто я такая на самом-то деле... Сирота с детства. Женщина с ребенком. Несколько разводов. Близорукая, нервная, приближаюсь к элегантному возрасту. Правда, еще не приблизилась.
    Вечер. Уже стемнело. Ранняя весна, ненавистное время года. В воздухе запах металла - от пробуждающихся почв, людских надежд, набухающего семени бытия. Это самое семя, готовое проклюнуться, всю жизнь, с самого детства, я ощущала всей кожей, всеми своими вечно напряженными нервами, я ненавидела это всеобщее ожидание неведомого и немыслимого счастья, о котором немало песен сложено... Так ненавидела, что даже свой день рождения, как раз весенний, воспринимала неумеренно и трагично.
    С пяти до шести у меня была очень трудная передача, из которой я выползла еле живая. Слушатели не хамили, всё было нормально, только устала от темы: как нам всем, россиянам, драть нас некому, любить друг друга, чтоб дружно противостоять любой напасти. Это была историческая передача, с аллюзиями, параллелями и перпендикулярами. Мой гость-историк, упоенный, высказавшийся, благодарный, убежал вприпрыжку домой, а я пошла в общую редакционную комнату, где жил большой серый диван, прилегла на его ласковую велюровую шкурку и принялась мечтать. Вот, думаю, вошел бы сейчас в эту дверь добрый человек с валокордином, накапал бы мне в рюмочку..
    Вошла небольшая начальница.
    - О, вы еще здесь, дорогая?
    - Отдыхаю.
    - Тогда, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит, но сейчас придет наш новый внештатный корреспондент, он солидный человек, он работает в международном отделе во-он там, надо ему бланк договора дать, чтобы подписал, а то я в эфир ухожу. Вы примете его, ладно, дорогая? - на одной ноте вежливо попросила небольшая начальница.
    - Имя- отчество?
    - Александр Иванович. Вот договор. Побудьте здесь, дорогая... - и еще на полминуты такого же вежливого треска, хотя уговаривать меня вовсе не надо было. Я еще не собиралась уходить, поскольку мне в тот день было очень бездомно. Весна уже начиналась, всё по плану.
    Бездомность - это обычное состояние всех сирот, в котором они редко кому признаются. Любая сирота со стажем - это вообще кокон, в который чужих не пускают. Начинающая сирота еще не понимает своей особенности, верит утешающим окружающим с их песенкой про жизнь продолжается. А на самом деле сирота - угроза обществу. Оно думает, что время прошло, и сирота успокоилась. Это не так. Сироте нужно столько любви, сколько просто нету в мировом запасе.
   
    Ну придет так придет. Сижу дежурю. В телевизор поглядываю. Там что-то про любовь. Я поморщилась, вспомнив недавний развод. Мне плохо, когда весна, когда про любовь, когда бездомно, когда некуда идти. На экране принялись целоваться. Я поискала дистанционный пульт, чтоб выключить эту гадость, но пульт скрылся. Вставать с дивана нету сил. Зажмурилась и терплю. Жду внештатника. Все-таки развлечение. Вот здесь напишите адрес, вот тут подпись, вот сумма, на которую вас нанимают...
   
    Открывается дверь, входит мужичок-с-ноготок в черном кожаном пиджаке, с типичным для международного отдела лицом. Понятно. Здравствуйте. Вот договор. Вы, видимо, Александр Иванович.
    Он двумя руками пригладил свои незначительные седые волосы и полез во внутренний карман за ручкой. Не нашел и растерянно посмотрел на меня. Пришлось все-таки встать с дивана и найти ручку. А дальше было так.
    Стоит, бедняга, посреди комнаты, в одной руке договор, в другой ручка, подмышкой бутылка шампанского, в глазах безумная тоска.
    - Что с вами, Александр Иванович? - машинально спрашиваю я.
    Он как-то очень горестно садится за стол, неуклюже заполняет свой договор, с бутылкой шампанского подмышкой, и предлагает мне разделить с ним событие. Ну что ж, шампанское, конечно, не валокордин, но за отсутствием простой пишем на гербовой...
    Когда я вижу удрученного человека, то сначала мобилизуюсь - на всякий случай. Вдруг ему еще хуже, чем мне. Вдруг помощь нужна. Это не есть машинальное сострадание. Это обычный способ самообороны всех сирот. Надо быстро выпрыгнуть из себя, где всегда неуютно, а при ком же выпрыгивать, как не при горестных внештатных корреспондентах с шампанским.
    Он садится рядом со мной, поднимает бокал и жалуется, что завтра ему предстоит испытание: он впервые расстается со своим единственным ребенком на три месяца, то есть надолго. Я спрашиваю, сколько лет ребенку и почему расставание столь драматично.
   
    Ребенку двадцать один год. Сын. Едет, оказывается, в Колумбию. Командировка от ИТАР-ТАСС, отец- международник устроил. Я выражаю глубокое понимание, но говорю какие-то общие участливые слова, в ответ на которые он уточняет, что дело не только в ребенке, а в одиночестве, к которому он никак не привыкнет.
    - Осиротел я, - говорит Александр Иванович и смотрит мне в лицо. В глазах слезы. Я вдруг понимаю, что распиваемое нами шампанское - у него далеко не первое в этот день.
    - Почему одиночество? Как осиротел? - голосом районного педиатра переспрашиваю я.
    Александру Ивановичу на вид лет эдак пятьдесят. Мгновенный подсчет приводит к результату, что это свежий сирота. Неопытный. И я уже готовлюсь спросить, от чего же скончалась его почтенная мама. Но.
    Оказывается, полтора года назад этот человек овдовел.
    Я бездумно продолжаю расспросы. Я настороженно отношусь к любому вдовству, как женскому, так и мужскому. Мне приходилось видеть ранних вдов - почему-то все были исключительные стервы, так или иначе сжившие своих мужей со свету до срока старости. Или уж мне так повезло познакомиться. А вот вдовые молодые мужчины как-то не попадались. Ну ничего не знаю про них. Тот, с которым пью шампанское, плачет. Может быть, развезло. Гнусная мысль на задворках: может, сумма гонорара в договоре не понравилась? То есть, как вы понимаете, во мне закипает необъяснимая, маленькая, но отчетливая стервозность.
   
    Он тихо рассказывает, что его жена в сорок шесть лет умерла от рака, и ему очень трудно теперь жить. И вот еще и сын уезжает.
    Я опять выражаю что могу, но тут меня дернуло спросить: где и как вы ее похоронили? Зачем меня понесло на ее кладбище, какого лешего? Успеваю мозгом оправдать свое любопытство профессионализмом журналиста, всю жизнь задающего вопросы кому попало. Душа, однако, вздрогнула, но не справилась с управлением.
    Отвечает, что отвез на машине к ее родителям в Белоруссию. Жена была из деревни. Одна дочь у родителей, очень хорошая была женщина. Душа в душу прожили. Родители просили вернуть ее на родину.
    Ну вот же момент остановиться, вот он, сам в руки плывет. Надо о жене спросить, пусть выговорится. Какая была жена, что готовила, что шила, как вязала, - вот о чем надо! Ан нет.
    - Как именно отвезли? - уточняю я. Типично сиротский вопрос. Нормальный человек такого не спросит.
    - На полу, - отвечает Александр Иванович.
    - В гробу? - продолжаю я, пытаясь представить себе его машину. - У вас есть грузовик?
    - Жигули. Нет, просто на полу. Убрал переднее пассажирское сиденье, сам за рулем. Сын на заднем сидении ехал, а покойница на полу.
    - Мертвая? На полу? - это уже супервопрос. За такие кнутом наказывать надо.
    - Я ее всю дорогу за руку трогал: может, не умерла?.. Знаете, руку эту я, как свою... А она холодная. И что очень странно - ведь мы долго ехали - она не потеплела. Я иногда останавливался, грел руку, а глаза у жены всё равно закрыты.
    Шампанское закончилось. За окном совсем темно. В редакционной комнате только он и я, хотя обычно в это время здесь толпы ходят. А сейчас - никого. Из соседней студии идет прямой эфир, вещает наше драгоценное радио, но никто, ни один человек почему-то не заходит в редакцию.
    Говорим мы так вот душевно с внештатным Александром Ивановичем, и он вдруг начинает рассказывать мне, какая я красивая и пытается положить свою руку на мое колено и даже поцеловать меня в лицо.
    Я отодвигаюсь и робко объясняю, что, на мой взгляд, ни одно из вышеперечисленных обстоятельств его жизни не ведет его руку прямо к моей коленке. Занято.
    Он не хочет понимать, что такое занято, и продолжает активную, жуткую, обреченную атаку - с теми же сиротскими слезами на глазах, с коими пришел час назад и с коими рассказывал о поездке в Белоруссию. Руки ко мне тянет, телом весь дрожит.
    Я отодвигаюсь, он придвигается. Глаза его краснеют, наливаются истинно сиротским горем, а я боюсь, что вот-вот схвачу со стола пустую шампанскую бутылку и тресну Александра Ивановича по многострадальной вдовствующей голове.
   
    Мне все-таки удается отправить его восвояси, воззвав к отцовским чувствам и обязанностям. Ежели единственное дитя завтра летит в Колумбию, то папеньке не обязательно бегать по этому случаю за всеми встречными и поперечными. Он в целом не понял, но послушался.
    Ушел. Нецелованный, со слезами. Я через полчаса, сдав его договор небольшой начальнице, тоже покидаю редакцию.
    На улице я начинаю рыдать. В природе начинается дождь. У длинного наземного перехода через Садовое кольцо скопилась толпа: очень долго не переключается светофор. Я жду, мне всё равно. Я говорю и говорю сто раз одну фразу, не могу остановиться: "Я хочу домой!"
    Дождь усиливается, шумит, поэтому я уже не говорю, а кричу в голос. В эту минуту я знаю только эти три слова из всего русского языка: я, хочу, домой.
    На меня даже не оглядываются, поскольку это Москва, в ней многие плачут, всякое бывает. И если уж стоит на переходе у светофора дама в слезах, кричит в голос "Я хочу домой!", то мало ли у кого в душе что накопилось. Люди у нас щедрые и деликатные. Но я хочу домой! Не на полу! (А если бы он вез ее на крыше!) Я хочу домой здесь, сейчас в этой жизни! Где ты, мой дом?! Где вы все, мужья хреновы? Зачем вы женились на сироте? Я хочу домой!!!
    С этим воплем я добегаю до своей квартиры, укладываю дочь спать и теряю сознание.
    Потом я заболела. Потом меня лечили. Потом я ушла с этого радио.
    Спустя полгода я встретила Александра Ивановича на улице. Сияло чудесное осеннее солнышко. Бабье лето.
    Он вел под руку хорошую хозяйственную женщину примерно сорока лет, крашеную блондинку. Она держала за плечо мальчика лет десяти, наверное, от первого брака. Они все улыбались. Александр Иванович, с трезвыми сухими глазами, тут же узнал, вспомнил и радостно поздоровался со мной, хотел что-то сказать, но, вовремя одумавшись, кивнул и пошел с новой семьей в аптеку. Я обернулась им вслед и увидела: в аптеку.
    А тот, кто вел под руку меня, не задал ни одного вопроса. Он у меня новенький.
   
   
   
   

ГОСПОДИ, КОГДА ЖЕ ЭТО КОНЧИТСЯ!..

    1.
   
   
    Теперь я могу сказать всё. Много лет мохнатое чудовище держало меня за горло, вынуждая плакать в ночную подушку. Оно даже не давало мне положить подушку на хорошее место. У него соратники были.
    Чудовище выползало отовсюду, где я присаживалась отдохнуть, когда шла домой. Зоопарк повсеместно: путь в змеюшник всегда был свободен, и ползучие гады с готовностью поднимали изящные головки, дабы моргнуть глазом чудовища, которое могло на секунду - из демонического кокетства - перестать быть мохнатым.
    Сначала о себе, но это коротко. Я люблю человека, который сидит за решеткой. У него она своя, кристаллическая. Когда мы встретились, я тоже попала за его решетку, но меня выпустили. Хорошо выпустили, без пинка под зад, без залога, без извинений, с цветами, с чистой совестью.
    Так вот - выхожу за ворота. И мне бы петь и плясать, а я даже выпить не хочу. И не курила до вечера. Я села на пригорок - там синяя река неподалеку, можно сидеть и смотреть закат. Один закат, другой закат, ну что твой маленький принц на планетке. Не помню, какая была погода днем. Во мне всё онемело. Дождь ли, град - не помню. Землетрясения - это точно - не было, поскольку почва не разверзалась, не проваливалась, и очнулась я на том же месте. Встала наконец, обернулась на клетку, подышала, чтоб сердце успокоилось, и хотела заплакать, но передумала.
    Было уже темно, и в клетке спали. Я буду называть это дело клеткой, ладно? И аналогия со зверинцем, и крепость замков, и как бы кристаллическая необратимость решетки, - всё похоже, поэтому - клетка, ладно?
    Я подошла совсем близко к выходу, стражников не видно было, и потрогала стену. Странная у нас тут стена: не шершава, а шелковиста, будто мастер сей архитектуры начинал дизайнером будуаров.
    Стена нежная, хочется потрогать ее языком, распластаться на бархате, войти внутрь. Эротичная стена.
    Я вспомнила, что здесь есть сигнализация. Завоет, закричит, ощетинится, - хлопот не оберешься. Я еще по себе помню, когда сидела. Чуть кто из посетителей забывался и трогал мою стену, раздавался чудовищный взрыв, и простодушного лакомку жуткой волной отбрасывало прямо в ту самую синюю реку, что там неподалеку. Ну у которой я сидела после освобождения... Некоторые всплывали потом. Некоторые не всплывали. А мне-то всё видно было, окна чистые, я об них порой все ногти обдирала, рвалась помочь утопающим, но прозрачность этих окон - сверхпрочная. Не вырвешься, не крикнешь, вообще ничего не сделаешь. Будто главное на свете - эта клетка, решетки, прозрачные окна, вечно промытые до блеска заботливыми ангелами с тряпками горчичной мешковины и специальными щетками.
    Ну вот, пока обо мне всё. Я вышла из заведения. Он остался в заведении. Я свободна как ветер, он сидит неопределенный срок. Местный доктор сказал мне на прощание, что моего любимого могут и не выпустить никогда, если я расскажу всё про клетку, про шелковые стены и ядерные взрывы.
    Но на что мне одной свобода, если мой возлюбленный сидит! И что моя свобода ему, если он боится выйти! Его, собственно, никто и не выпускает, но он боится заранее.
    У него еще не все органы вырезали, над ним еще трудятся, исследуют, гипнотизируют, заставляют медитировать под скальпелем... О Боже, как страшно то, что с ним там делают! Как только я вспоминаю о его муках, я начинаю рыдать и не могу остановиться. Сутками!!! Когда человека все время режут! А он не может выйти.
    Он страдает, когда его режут, но еще больше он боится еЁ. Я однажды видела еЁ красную рожу во сне. Коричневой тягучей заваркой вроде бы из чайника онА поливала его голову, лила ему эту гадость за воротник и хихикала, и хохотала, и назидала, и вообще вытворяла что хотела. А он быстро- быстро седел, и лицо становилось землистым, зеленоватым. Я спрашивала у него: почему ты так плохо выглядишь? А он, со смертной тоской глядя мне в глаза, мудро отвечал: "Жизнь научит тебя - поймешь!"
    То есть он эту гадину еще и оправдывал! Я тогда проснулась в ужасе. Думаю: сон. Приснилось. Прошло дней сто, а я этот сон так помню, будто и сейчас его вижу. Значит, не сон был, а вправду поливала онА его. Польет - и уйдет куда-нибудь на минутку. Я подглядела, а онА, оказывается, ходит замки проверяет. Вдруг есть хоть одна лазеечка.
    С той ночи я плачу очень часто, мне его так жаль, и я так ненавижу его гадину с чайничком. Пришло решение: или я вытащу его из тюрьмы, или сама вернусь туда. К нему. Пусть мы и дальше будем перестукиваться, пусть нам и не лечь в одну постель, - решетки мешают, но я хоть поплачу вместе с ним. Я хоть буду видеть его каждый день, я не могу без него. Другие меня уже не интересуют, потому что они тоже идут из своих точек, и я не могу идти с ними, мне остался только один отрезок пути, чтоб не возвращаться, и этот отрезок должен быть - с ним. А он - сидит в клетке.
   
   
    2.
   
    Когда мы познакомились, я страдала бессонницей. Собственно, я всегда плохо спала, потому что у меня плохое близорукое зрение. Он, напротив, умел прекрасно спать. Положит голову на подушку - и до свидания. Из любого положения. Я поначалу восхищалась, но потом поняла, что у него то же самое: если я просто не могу закрыть глаза, то он закрывает их слишком крепко. Общая беда, одинаковая болезнь. И тогда мне впервые стало его немного жаль.
    Второй раз мне стало жаль его, когда он показал мне свои рисунки, эскизы и картины. Всё было усыпано опавшими листьями. Иногда появлялась животрепещущая рябь на превосходных лужах; или, бывало, тонкий ветер касался рябиновых рук, вскинутых к небу из золота бабьего лета. Люди не появлялись. Только родственники: сестра, дочка сестры; один раз - тень друга, костюмированного для медитативных съемок.
    - А где люди? - удивленно спросила я, осмотрев его творчество.
    - Люди пока не пришли, - удивленно ответил он, и от этих слов родился первый камень фундамента.
    Я поежилась, подумала, испугалась и написала ему письмо. Вот оно.
   
    "Оставь меня, я влюблена..." Это не к няне. Это я обращаюсь к рыжему таракану, и плакать и рыдать готова, потому что квартирных тараканов стало в три раза больше, пока я жила с тобой в лесу и читала Книгу.
    Рыжие почуяли мою слабину и вышли на тропу любви. Они устроили тут такой мощный роддом, что мне даже совестно беспокоить их.
    Ну что ж, ползи, рыжий. Буду созерцать. "... Непосредственное сейчас, какова бы ни была его подлинная природа, является целью и свершением всего сущего", - сообщил мне автор Книги.
    Моей любви хватило бы сейчас на всех тараканов мира, всех пауков, мух, слонов, крокодилов и бурундуков. Это помешательство. Это бессвязная картинка какой-то новой, незнакомой вселенной, опутанной золотой паутиной любви. Ни одного знакомого лица, ни единого приличного астероида, чтоб посидеть и успокоиться. Только и лететь в кромешном горячем кошмаре предчувствий и яркого, сияющего ужаса: "Возможно соприкосновение с телом!.." И еще страшнее: "Возможно, что эта красивая чужая душа не устанет и выдержит мою, и не оттолкнет. Возможно всё".
    Это невозможно.
    Облака, видите ли. Мысли. Путь воды. Я медленно немею, сжимаюсь, прячусь в себя - и не нахожу там себе места. Я не умею плавать по правилам. Я боюсь, что меня опять будут убивать, потому что так всегда бывало, когда мне хотелось кого-то обнять. Бывают же такие рифмы...
   
    3.
   
    Впрочем, нет: один ресурс я нашла. Думала-думала, почти месяц думала ("Мысль родилась из неудачи..." - опять Книга) - и вспомнила. Вы помогли мне вспомнить.
    "... Ли - это несимметричный, неповторяющийся и нерегулируемый порядок, который мы обнаруживаем в структуре движущейся воды, в очертаниях деревьев и облаков, в кристаллах изморози на оконном стекле или в камнях, разбросанных по песчаному берегу моря..."
   
    А чего я, собственно, испугалась? Ведь я уже видела, как Вы встаете с табуретки и идете к двери, не прощаясь! Если я увижу это еще раз, то не смогу удивиться! И холодный голос я уже слыхала! И отповедь... И вообще - что такое я ? Мне гораздо интереснее Вы.
    Так чего же я боюсь?
    Ничего. Я хочу тебя обнять, но тебе запрещает она."
   
   
    4.
   
   
    Вот и сижу под стеной. Плачу навзрыд. Вспоминаю.
    Дальше я буду рассказывать очень просто, как друзьям на кухне, как будто всё это обычное дело, с любовью не связанное.
    Итак, дело происходит в Москве, на самом кончике двадцатого века от Рождества Христова.
    Утро. Я просыпаюсь от ласковых объятий сонного человека с черно-седой головой. Его зеленые глаза еще закрыты, но тело уже хочет меня, берет, ласкает, я успеваю проснуться и увидеть свет. Он идет из окна сквозь наше временно общее тело - синий, как чистая река, промывает нас, освобождая друг от друга.
    Потом мы с открытыми глазами пьем кофе, говорим о сахаре, моем посуду, одеваемся, идем на работу. Сегодня у нас общая, интересная совместная работа. Мы должны проникнуть в дом к старому цыгану, вычурно играющему на скрипке, снять на пленку сюжет о его жизни и деятельности, записать звук - это отдельно, смонтировать и продать.
    Представьте себе, дорогой читатель, что вы - большая буква А, вращающаяся вокруг своей вертикальной оси с ускорением. Вращение все стремительнее, вы уже похожи на ракету, готовую к старту в космос, вы ощущаете счастье полета, который еще не начался, но вот-вот, еще несколько секунд, ключ на старт...
    И - полетели. Цыган играет на скрипке, я ему роялем подыгрываю. Любимый быстро включает камеру и наматывает всё это на пленку. Я дрожу, но играю - нетвердыми пальцами, проглатывая целые фразы, потому как не очень успеваю за цыганом, однако догоняю, музыка восстанавливается, и даже солнечный луч вдруг входит в комнату из окна и падает прямо на мои клавиши.
    Красота длится минут десять, но я и потом, уже на улице, не могу отдышаться, сердце требует валидола, город вокруг нас расширяется, сумерки синеют, начинается легкая капель, и всё это так прекрасно, как будто была вот одна мечта в жизни - и только что исполнилась.
    - А я сейчас узнал страшную вещь, - вдруг замечает мой любимый.
    - Какую? - стуча зубами, спрашиваю я.
    - Ты, оказывается, абсолютно не защищена энергетически. Ведь этот цыган тебя просто съел бы, а ты и не замечаешь... Я тебя оттуда еле увел, помнишь?
    Нет, не помню. Я даже не очень понимаю, о чем он говорит. Ну не защищена, так защити, если можешь и умеешь.
    - Поехали ко мне, тебя надо покормить, - говорит он, поправляет тяжелую, с видеокамерой, сумку на плече и везет меня в свой дом.
    Кормит пригорелым гречневым супом. Включает какую-то потустороннюю музыку, кладет меня на диван, целует, обнимает. Я успеваю увидеть, что за окном совсем стемнело, а в воздухе потянуло металлическим запахом весны, хотя еще февраль.
    Потом он читает мне чужие стихи о любви и заодно сообщает, что это такое - любовь.
    - Это, - говорит он, - очень страшно. Любовь. Ведь надо соприкоснуться с другим человеком.
    Тогда я не поняла, что означали эти слова. Дура, наверное. Клетка, похрустывая кристаллическими суставами, уже замыкалась вокруг, твердела, но я в неге плавала над ложем страшной любви и словно оглохла. Не поняла.
    На улице я вдыхала вкусный безумный несвоевременно весенний воздух, и счастье казалось мне временем.
    Вот так мы и очутились в клетке. Счастье-Время противоположно временному счастью, которое проходит. А Время идет всегда, и если уж попал - так попал! Тебя тянет сквозь все его воронки, изгибы, завихрения, а прилипчивость Времени столь абсолютна, что вырваться нельзя даже с помощью смерти.
    Мой любимый, оказывается, знал это еще до встречи со мной. Но предупредить меня, что именно через него и я узнаю об этом, не удосужился. Теперь я думаю, что он просто боялся какой-нибудь обыкновенной бабской влюбленности, которая будет щелкать клешнями и откусывать мгновения наслаждения.
    Поэтому меня и выставили за ворота. Поэтому и и дефилирую тут между синей рекой и тюремной стеной, надеясь на чудо.
    Но он не выходит ко мне. Чудовищная гадина, поигрывая хлыстом моего прошлого, ходит за мной по пятам и ухмыляется. Иногда заявляется онА, ну та, которая с чайником и коричневой мутью.
    Все при деле. А я то рыдаю над рекой, то летаю на ракете взбесившейся буквы А, то хватаю за фалды какого-нибудь прохожего и пытаюсь объяснить что-то, прошу о помощи. Никто ничего не понимает, все возмущенно вырываются и убегают. Дескать, ты тут что-то постигаешь, у тебя любовь с особенностями, ну и что?
   
    5.
   
    Однажды раздался грохот. Я проснулась. Река течет, всё тихо, ночь, слабый ветерок. Обернулась я на тюрьму и вижу: все стены посыпались, решетки поломались, и окрестность завалена чистейшими бриллиантами, сверкающими под полной луной. Рухнула клетка и стала драгоценностями. А он - светлый, здоровый, прекрасный - стоит на бриллиантовой горе и радостно улыбается.
    - Смотри, - говорит мне он как ни в чем не бывало, - как красиво получилось.
    В его руках появляется фотоаппарат. Производится съемка со вспышкой. Мой любимый работает - запечатлевает действительность. Он полноценно живет.
    Я вскочила и побежала к нему. По бриллиантам бежать - колко босым ногам, но все равно, мне абсолютно все равно: ведь преграды рухнули, и я должна срочно узнать, как же это произошло. Я ли высидела свой срок на берегу, он ли сломал свои стены, - что же случилось на самом деле- то?
    - Отойди, - говорит он. - А то в кадр попадешь!
    - Но я же люблю тебя! Теперь мы свободны!
    - Дурой была, дурой и помрешь, - заметил он. - Извини, мне пора.
    Похрустывая бриллиантовым гравием, он пошел в другую сторону. Разок обернулся, усмехнулся и помахал рукой на прощанье.
    Я вернулась на берег синей реки. Ко мне подошла моя гадина и присела рядышком. По-семейному так, по-дружески. С другой стороны присела онА, которая раньше с чайником бегала, помните?
    Сидим втроем. Я молчу. Им надоело, они достали большие мешки и пошли собирать драгоценные камни, оставшиеся на месте бывшей тюрьмы. Порядочек наводят. Всю ночь трудились, и к утру гора необыкновенного строительного мусора чуть уменьшилась.
    - Ну мы пошли, - сказали они мне. - Остальное он оставил тебе, наверное. У тебя есть мешок или хоть что-нибудь вообще у тебя есть?
    Интересно, зачем они меня спрашивают, если и в темноте было видно, что я тут коротала время абсолютно голая. Сейчас-то уже утро, и тем более видно, что ни сумки, ни кошелька, ни уж мешка-то у меня нет. Куда мне, спрашивается, бриллианты засовывать?
    Прочитав мои мысли, они гадко оскалились и исчезли.
   
    6.
   
   
    Что же ты сделал со мной, артист? Я сижу голая на берегу реки, а вокруг меня - бриллиантовое поле. Я сказочно богата. Куда же ушел ты?
    Сто раз задавала я вопросы. И плакала, и молчала, и молила.
    Потом ему, наверное, надоело. На синей речной глади проступили ослепительно серебряные буквы: "Живи дальше. У меня еще очень много работы. Иди домой!"
    Домой?!! Да куда же это!.. У меня нету тебя!
    "Обойдешься..." - промелькнуло по реке, и всё стало прежним. Синяя вода, ветерок. Никого.
    А потом я всё поняла и, конечно, пошла домой.
   



   

БРЕД СУМАСШЕДШИХ

        С утра прошел очищающий дождь, потом вышло солнце, отчего скамейки подсохли, и парк заполнился людьми.
    Гегемон Васильич прогуливался по аллее, английским жестом выбрасывая трость. Кашемировое пальто чудно гармонировало с пушистыми усами. Ясные синие глаза сверкали, как сапфиры. Жизнь восхищала его своими красками, звуками и запахами. Всем. Он был художник. Теперь он работал в рекламном агентстве, прилично зарабатывал, пользовался служебным автомобилем. У него была фетровая шляпа и личная маникюрша.
    Весна делала свое дело: на всех лицах, замеченных Гегемоном Васильичем в парке, лежала печать голодной тоски, слабо заретушированная улыбками счастья.
    На одну-единственную свободную скамейку Гегемон Васильич сел. Положил трость на колени и поднял голову к небу. Оно было синее, облака быстро улетали, а молодые полувысунувшиеся листочки вертелись под легким ветерком и подставлялись солнцу.
    - Отлично, просто отлично! - воскликнул Гегемон Васильич и перевел взор с неба на землю.
    По земле брела унылая девица в морщинистых чулках. Гегемон Васильич крайне удивился. По этому парку никогда не ходили неопрятные девицы. Наоборот, здесь все красовались.
    - Э... мадемуазель! - неожиданно для себя самого громко сказал Гегемон Васильевич.
    Девушка вздрогнула и посмотрела в его сторону.
    - У вас... простите, чулки, - сказал Гегемон Васильевич.
    Девушка тут же подняла юбку и прямо на месте поправила все недостатки своей внешности.
    - Всё? - спросила она, опуская юбку.
    - Всё... - ответил пораженный Гегемон Васильевич.
    Девица тронулась с места и побрела дальше.
    - Постойте! - вскочил со скамейки Гегемон Васильич. - Подождите...
    - Изменить прическу? - обернулась девица и слабо улыбнулась. - Или цвет волос?
    - Нет, что вы, простите, не хотите ли присесть... - быстро заговорил Гегемон Васильич, всё больше удивляясь своему поведению. Он никогда не заговаривал с публикой в этом парке. Он гулял сам по себе, а вокруг сидели влюбленные, пьяные и немые. Основной контингент этого парка. Исторически сложилось. Так что разговаривать тут было просто не с кем, да и не любил он беседовать с посторонними.
    Девица повернулась и подошла к Гегемону Васильевичу.
    - Присаживайтесь, - сказала она ему и села.
    Он сел. Положил трость на скамейку.
    - Это опасно, - сказала девушка, кивнув на трость.- Ее могут украсть немые. Или вы сами ее забудете.
    - Так вы часто здесь бываете? - удивился Гегемон Васильич и послушно переложил трость на колени.
    - Нет, редко. Но я сейчас прошла по аллее и всё разглядела. Тут только влюбленные, пьяные и немые.
    - Но почему вы решили, что украсть мою трость могут именно немые?
    - Это очевидно. Вы же взрослый человек. Или богатство лишает проницательности?
    - Нет- нет, у меня всё есть. И проницательность тоже, - заверил девицу Гегемон Васильевич. Но вы так удивили меня, что я... Ну да, конечно. Трость могут схватить и убежать... Только немые. Вы правы.
    - Вы читаете без очков? - неожиданно спросила девица.
    - Да. И рисую. Я художник, - ответил Гегемон Васильич таким тоном, словно был единственным на земле зрячим художников.
    - Тогда прочтите вот это. И что-нибудь скажите, - она протянула ему незапечатанный конверт. - Не беспокойтесь, это мое собственное...
    Зрячий художник Гегемон Васильич развернул листок и прочитал следующее:
   
    "Ну вот, видишь, опять приходится пользоваться словами, и не знаю что получится. Не знаю, как объяснить тебе тот понедельничный разговор, потому что я его на самом деле не помню.
    Ты не веришь мне. Не хочешь.
    Еще меньше ты понимаешь, зачем я вообще кружу возле тебя и что мне нужно. Тем более что я еще в конце декабря сказала тебе, что новый год собираюсь посвятить созданию дома, а тебе и без меня хорошо. Так куда я лезу?
    Сегодня, в среду вечером, я разговаривала с человеком, который сказал мне, что знает ответ на этот вопрос. "Просто ты встретила образ, который жил в тебе всегда, ты увидела его - и сразу узнала. Как своего. И очень обрадовалась, потому что вообще удалось увидеться с ним в этой жизни..." Вот так сказал человек, который видел тебя и хорошо знает меня. И хотя он давно живет отдельно от меня, интуиция его от этого не пострадала, а лишь усилилась. Ты, может быть, правильно осторожничаешь со мной, но не потому, что я вообще какая-то чума, а потому что ты лично есть та встреча, которая мне всю жизнь была нужна. Что ж поделаешь, если такая трудная встреча выходит. Ждала долго. Устала в дороге. Рядом с тобой у меня возникает чувство дома. Это самая большая моя боль в жизни. Постоянный крик в душе: д о м !
    У тебя есть свои боли и крики, но ты их не так усердно транслируешь, как я. Не могу не общаться с тобой, не могу враждовать, не могу объясняться, просить прощения за то, что я еще живая. Устала. Так не может быть: у меня с тобой всё совпадает, а у тебя со мной ничего не совпадает. Не может быть. Это пострашнее любой любви. Отзовись, попробуй понять меня. Пожалуйста. Мне не скорая психиатрическая нужна. Радость общения с тобой так велика, что я тоже начала всего бояться. Мне страшно без тебя. Делаю глупости, плачу, умираю от горя, когда опять начинаются "определенные трудности". Не уходи.
    Я не "применяю" тебя. Я дышу тобой. Для тебя я не только в храм за святой водой сбегала бы, а за тридевять земель за живой и мертвой. Я не уцелею, если ошибусь и окажусь у ног истукана, который боится малейшего дуновения моего шквального характера. То есть шквальные явления тебя вообще не интересуют. По определению. Но они уйдут, я сделала с собой тысячи разных разностей, чтобы уцелеть и жить дальше. Прошу тебя: отзовись.
    Я действительно не знаю, о чем мы с тобой говорили в тот январский Понедельник, в Крещение.
    Пожалуйста, будь. Это судьба, переставшая шалить, очень серьезно выступила. Неужели ты этого не чувствуешь..."
   
    - Но уже весна! - воскликнул Гегемон Васильич.
    - Я вижу, - усмехнулась девица и полезла в сумку за щеткой. И стала причесываться.
    Гегемон Васильевич вдруг заметил, что у нее свои, некрашеные светлые волосы красивого пепельно-золотистого оттенка. Он сказал ей об этом.
    - Да... - небрежно махнула конвертом девица. - Ну что, послать письмо? Будет эффект?
    - Вы что, с самой зимы не виделись? - уточнил Гегемон Васильич.
    - Ну да, с января.
    - И вы очень страдаете?
    - Очень, - ровным голосом ответила девица.
    - А почему вас там... не хотят?
    - Художник, - странно сказала она.
    - Художники, - заметил Гегемон Васильич, - довольно часто хотят женщин.
    - У меня алкоголизм, а это неприятно в любви, - объяснила девица.
    - У вас? - не поверил своим ушам Гегемон Васильич.
    - Да, у меня. Как минимум вторая стадия. Или уже третья. Не знаю.
    - Не верю, - сказал Гегемон Васильич.
    - Вы же сами знаете, что в этом парке бродят только влюбленные, пьяные и немые. Вот, например, я. Это всё в одном флаконе. Говорить толком не могу, приходится писать на бумаге, - это раз. Влюблена по уши. Пью очень много и часто.
    - Вы сказали, что редко бываете здесь.
    - Но зато живу рядом. Во-он в том доме, - показала девица на очень красивый, богатый дом.
    - Меня зовут Гегемон Васильич, - вдруг сказал художник.
    Девица задохнулась и начала хохотать как ненормальная. Слезы текли по щекам, по шее, а она всё хохотала и не могла остановиться.
    Гегемон Васильич пожал плечами, встал и ушел, забыв трость.
    Девица схватила трость и кинулась вдогонку, не прекращая хохота.
    "Совсем спятила молодежь", - ворчал Гегемон Васильич. - "Я к ней клеюсь, а она мне любовные письма подсовывает, в алкоголизме признается... Вот дура!"
    - Ге... ге... ге... Васильич! - услышал он за спиной.
    Обернувшись, он увидел, как по аллее парка вприпрыжку несется девица со спущенными чулками, мокрыми от слез хохота щеками и размахивает его драгоценной тростью. Зрелище было ну прямо для художника, пусть и в рекламе работающего.
    Он попятился. Девица подбежала и протянула ему трость.
    - Извините, - всхлипывая и кашляя, сказала девица.
    - Спасибо, - сдержанно ответил Гегемон Васильич, добрым словом поминая собственного папаню, идейно снабдившего его именем. - Ваши родители...
    - Они оба банкиры, - перебила девица. - Им некогда.
    - Тогда займитесь однополой любовью - и все дела! - рассердился Гегемон Васильич.
    - А я и есть лесбиянка, - удивилась девица. - Вы разве не поняли?
    - Желаю успеха, - отрезал Гегемон Васильич и пошел дефилировать по аллее, выбрасывая трость английским жестом.
   
   
    Июнь 2000 года
   
   
   
    
   
   

СПАСИБО, ДОКТОР...

        Мне говорили, что это дорого, но почему так дорого - не говорили. А сейчас уже поздно поворачивать оглобли; извините, что так изящно выражаюсь. Могу еще изящнее; вот чувствую, что могу.
    Начнем с простых аналогий. Вы приходите к дантисту, открываете рот, узнаёте количество кариесов в ваших зубах, вам просчитывают - во сколько обойдется, вы отправляетесь домой думать. Или сразу лечитесь - кому что по карману.
    Или: вы приходите к гинекологу, снимаете трусы и узнаете срок нечаянной беременности. Неприятное известие, но дело можно поправить. В отличие от визита к дантисту, этот визит вам, возможно, предстоит обсудить со вторым кровно заинтересованным лицом. В обоих случаях вам придется принимать решение, поскольку ни кариесы, ни эмбрионы, как правило, сами не рассасываются.
    Зато в том случае, который мы сейчас начинаем рассматривать, есть туча удобных иллюзий, и первейшая из них - именно эта: само рассосется.
    А что бы ему не рассосаться, в самом деле... Не платить же такие бабки за такую ахинею как "бабушка прокляла дедушку в сороковом году прошлого века, отчего вы лично, ее родная внучка, должны научиться партнерским отношениям, точнее, не то что должны, но вам придется, поскольку это ваша задача, вот и в гороскопе вашем в восходящем узле видите что делается..."
    И бабушка, и дедушка давно в ином мире, уточнить вышеприведенные данные относительно проклятия и его обстоятельств не представляется возможным. Я полагаю, что и дети - возможные свидетели - ничего не припомнят, поскольку дело было, подозреваю я, под одеялом. Значит, я обязана распутывать, что там у них под одеялом не сложилось, иначе мне предстоит всё то же самое еще раз сначала, - уж это доктор мне гарантировал. И репетиции будут повторяться до тех пор, пока я не одумаюсь.
    - Вы обижены на него? - спрашивает меня доктор.
    - Ну сейчас уже не так, как вчера, но...
    - Вот видите? Вы помните, что было вчера, можете сравнить степень обиженности с сегодняшней. Значит, вы всё еще во вчерашнем, сегодня не наступило, а завтра - в некотором смысле - и не наступит, пока не исчезнет вчерашняя обида. Или вы умрете.
    Оп-ля-ля! Я умру от обиды? Диагноз! Что бы вы подумали на моем месте? Это вам не кариес. И даже не эмбрион заблудший. И за это я должна заплатить доктору деньги - в сумме, похожей на номер телефона.
    - Вы можете отказаться от моих услуг, - бесстрастно говорит доктор, - но ваша натальная карта уже начерчена. Я недавно установил, что даже простое построение гороскопа, без интерпретации, уже активизирует судьбу, увеличивает скорость проживания. Вы можете верить или не верить мне, но проверка произойдет очень скоро. До завтра? Или когда вам удобно...
    До завтра, конечно, до завтра, я хочу разделаться с этим вообще до завтра, если можно. Поскольку душа болит дико, тело страшно хочет того человека, который меня страшно обидел, и дышать просто нечем.
    Я начинаю тихонько рыдать. Доктор великолепно не обращает внимания на мои слезы. Прекрасно не обращает. Я реву в голос, но по мере утекания слез вдруг начинаю смекать, что я - на приеме у врача. Который приехал ко мне на дом, потому как я чем-то болею, есть диагноз, есть методы лечения, но нет наркоза. Цена выздоровления - не только деньги. Главное, оказывается, решительные изменения в моем мировосприятии; иначе - наступит простая физическая смерть. А что для передачи мне этих сведений применяется простая человеческая любовь - так оно и лучше. Доходчивей. И если посмотреть с другой стороны, то перед началом обид было очень много всякого блаженства. Всё это доктор популярно мне объяснил еще вчера.
    - И что, доктор, это можно вылечить только так? - вытирая последние слезы, спрашиваю я. - Простить?
    - Можно еще раз попасть на обиженность - в этой жизни. Можно еще несколько раз родиться - с теми же проблемами. А то и похуже. Вас что больше устраивает? Одно могу сказать: пока вы не пройдете этот урок, вы не окажетесь в другом классе, выражаясь школьным языком...
    - Я не могу забыть его! - опять начинаю хлюпать я, внезапно вспомнив наш последний вечер. Ну когда он читал мне стихи о любви, целовал в грудь, лил на меня музыку и нежность, был очень красивый и родной.
    - Вообще-то они все до единого - красивые и родные, - объясняет доктор. - Стихи можете сами себе почитать, вон какая у вас библиотека... А ему его ангел-хранитель шепнул: всё, переставай целовать ее во все места, давай-ка ударь ее, ведь ты привыкаешь, ты уже привык. Отрывайся!
    - Зачем? Разве не рождены мы искать свою половинку, сближаться душой, сплетаться телами? Разве это выдумка - про истинную любовь между людьми? - набрасываюсь я на врача.
    - Да, это выдумка, - просто говорит доктор. - Истинная любовь предполагает совсем иное: вы радостно вручаете вашему любимому полную свободу. Вы не ждете, что он завтра позвонит. Вы не навязываете ему никаких телосплетений. Вы не допускаете и мысли о нем, о любимом, в вашу голову. Поверьте, Бог любит его не меньше, чем вас. На него Богом возложены определенные задачи, он их решает, и, возможно, вы - уже изученный им экспонат музея человечества. И он - ваш милый - пошел дальше. Он раньше вас отработал вас. Поняли? И пока его нет рядом с вами, вы даже не думайте о нем. Не тащите его на пройденный этап на канате вашей жгучей мысли. Это грех...
    - А чем же я, в таком случае, вообще займусь - "пока его нет"?
    - Ну уж займитесь чем-нибудь. У вас есть пылесос?
    - Да, у меня есть пылесос. И не только пылесос, - огрызаюсь я, поглядывая на часы. Наша беседа оплачивается по времени. Денежные единицы непосредственно связаны с единицами реального времени.
    - Вязать вы, как я понимаю, не любите, - предполагает доктор.
    - Ненавижу, - сквозь зубы подтверждаю я.
    - Петь любите?
    - Очень.
    - Пойте. Прямо сейчас. А покурите потом, - быстро говорит доктор, заметив, что от предложения петь у меня рука поползла к сигаретной пачке.
    - Не буду я сейчас петь!
    - Будете!!! - доктор встряхнул меня за плечи. - Встаньте и пойте.
    - Да не хочу я! Уберите руки! - стараюсь вырваться я, но руки доктора покрепче моих.
    Борьба неравная, но забавная. Но ведь я не могу запеть, если занята борьбой с доктором. Дыхание сбивается, скажем.
    - Пой, дура! - рычит доктор, а я бессильно болтаюсь в его клешнях, как тряпичная кукла.
    - Ля-ля-ля... - с усмешкой пропищала я.
    - Вот и отлично, - доктор усадил меня в кресло. - А теперь вернитесь на минуту назад: пока я тряс ваши плечи, вы вспоминали милые руки любимого?
    - Нет, не вспоминала. Я хотела отделаться от вас, на чем и сосредоточилась, - переводя дыхание, ответила я.
    - Прекрасно. Значит, если вас побить - условно говоря, вы можете прекратить сведение счетов с вашим ненаглядным...
    - Получается, что могу. Если побить, - я наконец закуриваю.
    - Отлично. Представьте, что вас побьют несколько раз и намного больнее. Представили?
    - Не очень, но стараюсь, - я почти мечтательно посмотрела в окно.
    - Поверьте, вас так обидят, что вы навсегда разучитесь обижаться. Что это вы там говорили - простить? Вы употребляли слово "простить"? - спохватился доктор.
    - Да, минут пятнадцать назад. Я почему-то подумала о прощении...
    - Слово, может быть, и ничего себе. Хорошее словечко, однако ваш милый ни в чем перед вами не виноват; прощать некого и не за что. А вот благодарить - надо.
    - Понимаю, - сказала я. - Как только его кудри вновь всплывут в моей памяти, я - хлоп: спасибо тебе, милый, за всё, за характер твой сногсшибательный, за то что бросил - тоже спасибо. Будь счастлив, дескать...
    - Превосходно. Продолжим завтра. На сегодня, очевидно, вполне достаточно, - и доктор посмотрел на свои наручные часы. Потом на мои настенные. Не найдя противоречий, он занялся арифметикой, а я полезла в сумку за кошельком.
    - Кошелек или жизнь, - сострила я, отсчитывая гонорар психоаналитику.
    - Именно так, уважаемая... - доктор аккуратно сложил купюры в свой бумажник, встал и пошел мыть руки.
    До сих пор не знаю - зачем он мыл руки. Что он смывал? Мои проблемы? Темную энергию денег? Хотя зачем я думаю о его руках: сама-то полчаса в ванне лежала после его ухода, под душем минут десять стояла, полотенцем минут двадцать растиралась.
    И думала: до чего же грязное это дело - лечить людей от человеческой любви...
    Молодец, доктор, что такие деньги берет! Спасибо, доктор...

    Февраль 2000 года
   
   
   

2

Фантастическое составляет сущность действительности.
   
    Федор Михайлович Достоевский
   
   
   
   
   

ЧАСОВЩИК И ДРУГИЕ

Какие бы ни выпадали на мою долю грёзы, они способны доставить мне удовольствие
    лишь в том случае, если обладают полной достоверностью.
   
    Сальвадор ДАЛИ

        У меня есть настенные часы, которые умеют думать и говорить. Под ними выросла вся наша огромная семья, но после ранней смерти моей мамы часы остановились, их вынесли в сарай и поставили на полку. Часы простояли там долгие годы - в погодных и моральных условиях, никак не подобающих возрасту и заслугам этого организма. Прошли еще годы, и когда у меня появилось своё жилище, я, по завету бабушки, эвакуировала часы к себе. Им было очень плохо; чтобы вернуть им жизнь и время, утраченное за годы заточения в сарае, требовался мастер экстра-класса. В обычных мастерских чинить не брались, советовали сдать в музей, в театр или на помойку.
    Часовщику-художнику, который все-таки был найден и спас им жизнь, они благодарно и доверительно сообщили всю историю нашей семьи за весь отчетный период: сколько детей было у бабушки с дедушкой, как их воспитывали, что внушали, от чего предостерегали, как относились друг к другу родители, когда эти часы жили в большой семье, и прочее. Часовщик пересказал мне диалог, состоявшийся у него с моими часами во время реставрации, и я с величайшим изумлением обнаружила, что всё точно, всё правда; человек, которого я никогда раньше не видела, узнал о моих предках чуть ли не больше, чем я! Все фамильные тайны, хранившиеся в памяти часов, стали известны совершенно постороннему человеку... (Сомневающихся отсылаю к известному холсту С. Дали "Сохранность памяти", 1931 г. Вот, кстати, превосходный вопрос для какой-нибудь телевикторины: а который час показывают стрелки на этой картине?)
    Фамильные часы поныне живут у меня, хорошо ко мне относятся, разрешают заводить их только мне и очень сильно реагируют на происшествия из моей жизни. Ну например: однажды я вступила - после длительного перерыва - в новые отношения со своим вторым мужем, чуть было не приведшие к воссоединению семьи. Наш общий ребенок не возражал, мои родственники не возражали...
    Мои часы ответили на возобновление семейного романа весьма решительно. Они повернули свой красивый белый циферблат навстречу ходу стрелки, - так, что бой и ровного часа, и половины стал раздаваться минуты за три до наступления объявляемого времени. Словом, часы что-то перекосило.
    Что перекосило мои часы? Звоню их личному доктору, то есть художнику-часовщику Ринату. Он приезжает, осматривает больного и говорит:
    - Никаких механических повреждений нет. Будем разбираться.
    Я ушла на кухню заваривать чай, а гость вынул из корпуса механизм и принялся разбираться.
    Когда я вернулась в гостиную, часы уже были водворены на исходное место, то есть на стену над моим письменным столом, работали нормально, бой раздавался когда положено.
    - Вы - маг, - сказала я часовщику, как обычно.
    - А вы что-то натворили в вашей личной жизни, - ответил чародей. - Вы очень сопротивляетесь какой-то ситуации, которую сами же и создали, отчего ваше поле и своротило часы. Еще что-нибудь произошло в доме? Часы в большой тревоге...
    - Да, - говорю. - У старинного рояля, вот у этого, несколько струн лопнуло и несколько клавиш запало - в тот же день, когда часы свихнулись...
    - Понятно, - кивает головой мастер. - Чуткие старинные предметы, обладающие душой, совершенно естественно отреагировали на ваше поведение. Электронные тупицы... - он кивнул в сторону цветного телевизора и видеомагнитофона, - небось, в порядке?
    - В порядке.
    - Естественно. Им хоть бы хны. Им до вас и дела нету. А эти, - он любовно посмотрел на часы и на (дескать, так и быть, уважу и тебя, старина) рояль, - эти живые, неравнодушные, они реагируют, как люди... Вы бы изменили ситуацию, а? Сможете? Или хотя бы измените свое отношение к ней, а то не ровен час своротите полем еще что-нибудь. У вас энергетика очень сильная... А когда вы чем-нибудь столь резко недовольны, то можете чуть "повести энергетическим плечиком" - и дом разнесете. Будьте поосторожнее со своими эмоциями...
    Потом мы попили с ним чаю, поговорили часок-другой о роли невидимого мира в развитии событий видимого - и расстались ровно на два года.
    Я сделала так, как посоветовал часовщик. Изменила и ситуацию, и отношение к ней. Часы шли ровно, хорошо; восстановился их обычный режим подзавода (один раз в десять дней), а нежно-хриплый голос будто прокашлялся и обрел свою благородную бархатистость.
    Через некоторое время в мою жизнь вошел другой человек, на которого часы поначалу почти не отреагировали. Шли себе да шли, иногда останавливаясь чуть раньше положенного, а иногда и не останавливались даже через две недели после завода. Бывало, чуть отставали, вдруг не обращая внимания на регулировку. Словом, работали в принципе на совесть, относясь к моему новому сюжету лояльно, в меру критично, однако без особой паники.
    Как на грех, "сюжет" не внял моим просьбам - никогда не трогать эти часы. Природная самонадеянность подвела. И когда меня, по несчастному случаю, не было дома две недели, а часы остановились, "сюжет" открыл дверцу и повернул минутную стрелку, полагая, что все часы одинаковы и надо просто покрутить стрелку...
    Эффект не замедлил быть: бой ровного часа стал раздаваться в половину, а бой половины - в ровный час. Перекосило уже по- крупному. Вернувшись домой и обнаружив результаты варварского наезда на часы, я чуть не заплакала. Позвонила Ринату, он приехал - и надолго увез больного в больницу, то есть к себе в мастерскую. Когда починил и вернул, то строго меня отчитал: пусть никто чужой никогда больше не прикасается к этим часам. Последнее предупреждение. А тот, кто нагрубил часам, пусть обратит внимание на свое здоровье.
    По традиции, мы попили с мастером чаю, на сей раз поговорив о влиянии видимого мира на невидимый.
    "Как и другие знаки в форме круга с нанесенными на них числами, часы можно интерпретировать как вид мандалы..."
    "Знак", "другие знаки", "круг", "числа", "мандала"... Уравнение с несколькими неизвестными... Я не собираюсь смешить вас и себя неофитской диссертацией по мировой символике. Но когда б вы жили под одной крышей с такими часами, вы поняли бы мое стремление совершить короткий экскурс в собственное "я", в познание, в прошлое, намотавшееся на изящную стрелку наших старинных семейных часов. В прошлом одного-простого-человека всегда можно найти небезынтересные для других людей моменты. Упрощая мой случай, можно сформулировать его так: "Почему мы с часовщиком уважаем старинные механические часы"...
    ... Как много тонких афоризмов изобрело человечество о любви, смерти, свободе, политике, религии, о человеке в целом и по частям! И конечно - о времени. Вплоть до текстуальных совпадений: "Берегите время: это ткань, из которой сделана жизнь" (С. Ричардсон); "Любишь ты жизнь? Тогда не теряй времени; ибо время - ткань, из которой состоит жизнь" (Б. Франклин); "Дорожите временем: каждая минута - нить в ткани жизни нашей" (Л. Вовенарг)...
    В России о часах известно, что счастливые их не наблюдают. По Грибоедову, правда, "часы" тоже вышли синоним "времени", а не указание на конкретный предмет. Который день ищу что-нибудь про часы механические обыкновенные, кроме истории изобретения, но уже без особой уверенности в положительном результате поисков...
    Вспоминая сказки с часами, почти каждый говорит - Золушка! (на самом же деле - вспоминают фильм и ужас героини: "Двенадцать!.."), забывая, что братья Гримм, например, в с в о е й "Золушке" прекрасно обошлись без часов: падчерица исчезает с трехдневного бала по своей собственной, совершенно разумной инициативе, соответствующей манерам хорошей девочки: "Вот наступил вечер, и она собралась уходить..." И туфельки у нее к третьему дню праздника не хрустальные, а из чистого золота. У братьев Гримм вообще очень интересная Золушка, но об этом в другой раз. Пока запомним: часы над нею не висят, как дамоклов меч. И это правильно, потому что литературная Золушка относится к киноматографической, как живой продукт активного воображения к пассивному, зафиксированному в сверхплотном материале пленки, то есть уже окороченному, типизированному, со всеми окончательными выпуклостями видеоряда.
    Тягостная дамоклова роль часов вообще естественна именно в кино. Что в экранизациях нашей пионерской сказки о потерянном времени, что в американском фантастическом триптихе "Назад в будущее", - уцепиться за стрелку ради драматургии - нет проблем! Все бесстрашно крутят стрелки голыми руками во все стороны, лишь изредка задумываясь о живой символике часов. Я понимаю сценаристов; если надо показать в кадре "общеупотребительный (настенный, наручный, напольный, накаминный) символ времени", то никому не придет в голову поместить туда футляр от охотничьего ружья. Или колчан со стрелами... Без слов ясно: в кадре будут часы.
    А если сценарист захочет указать на столь же общепонятный "символ памяти", то лишь в одном случае из миллиона будут применены часы. Не будем сейчас разбираться - почему, а примем как данность: в символике памяти часы - редкость. Примерно такая же, как Дали в живописи.
    Как правило, люди не чувствуют синонимичность "часов" и "памяти". (Кроме "будильника" - напоминающего пользователю о наступлении ранее выбранного момента. Тут есть, пожалуй, одна аналогия с древнегреческим мифологическим "будильником" памяти: "... Фетида предупредила Ахилла , что если он убьет сына Аполлона, то и сам умрет от руки Аполлона, поэтому при нем всегда находился слуга по имени Мнемон с единственной целью - напоминать ему о предупреждении Фетиды..."
    После совершения запрещенного деяния, "... слишком поздно поняв, что он только что совершил, Ахилл покарал Мнемона смертью за то, что тот забыл напомнить ему о словах Фетиды..."
    То есть Ахилл выкинул негодный будильник - убив Мнемона, слугу...)
    Вы с Ахиллом не родственники, но часы в быту воспринимаешь как измерительный прибор, служащий тебе, - так хотелось мне сказать человеку, который покрутил стрелку моих семейных часов в мое отсутствие, но человек взял да и заболел - прямо под свой день рождения. Даже гостей звать не хотел, а когда в последний момент передумал и все-таки позвал, то пришла влюбленная в античность женщина и подарила ему... часы! Но какие! Фарфоровый домик-замок высотой сантиметров десять, хорошенький, со всякими штучками - балкончиком, цветочками, зеленой травкой подле, с зелеными деревцами, уютненько прилипшими к боковым стенкам. Печная труба на зеленой крыше; на втором этажике - два окошечка. Глазастенький домик. Фасад первого этажа украшен белым циферблатом с золотым ободком, цифры арабские, черные. Правда, внутри не механика, а quartz, но ведь подарок, хм-м... спонтанный, назовем его так...
    Надеюсь, что теперь тот самонадеянный человек выздоровеет. У него есть новые часы, а я допишу эти заметки. Должно помочь. Да и мои часы не мстительны, как те белые голубки из гриммовской "Золушки", что методично выклевали глазки сводным сестрицам в тот прекрасный день, когда окончательно переодевшаяся юная победительница двинула в церковь - венчаться с королевичем.
    Несколько лет назад к одному нашему соотечественнику во сне явились эртяне - с просветительской целью. Он спросил о времени. Ему ответили (со смехом): "Время - не измерение. Во всяком случае для космических масштабов... Вообще время есть форма движения, форма существования материи. Настоящее измерение должно иметь положительную, отрицательную и нулевую величину..." А теорию Эйнтшейна те же пришельцы назвали гениальной шуткой или гениальной ошибкой. Проснувшись, внезапный контактер вовсе не сошел с ума. Контакт - ну и контакт. Священник Павел Флоренский в "Иконостасе" убедительно показал, что во сне время течет в обратную сторону, оно вывернуто через себя. А если сон - это одна из разновидностей общения с Тонким Миром, то почему бы и в других видах такового общения не бывать непривычным для трезвого дневного сознания приключениям Времени? В самом деле, почему? Вполне. Мой добрый мастер-часовщик, напитывающийся энергией памяти старинных часов, ясно знает не только прошлое. Ему часто открывается будущее, он видит вещие, детальные, практически применимые сны, он вообще живет без исчисляемого времени, и его внешность не меняется с годами. Собственно, все серьезные маги знают, что мысль задает форму материи.
    Часовщик Ринат полагает, что те автомобильные аварии, в которые он мог попасть, но вовремя увернулся, запомнив собственные сны, были ему знаками: ты на правильном пути, ты нужен, ты знаешь, что время едино, а для незнающих - чинишь и чистишь путь. А открыв мне глаза на мои собственные часы, он обязал меня жить чисто, стремиться к светлому и доброму. Круглое окно циферблата, открытое в обе стороны вечности, изящные стрелки, - любуйся и помни, зачем ты здесь находишься... Знаете, каким образом мастер поправил мои часы, когда я взялась крутить свою судьбу в обратную сторону, а часы покосились? Он взял большую стрелку и прикрепил ее "лицом" к циферблату, а "изнанкой" к миру. Вывернул символ буквально руками и запустил мое время в нужном направлении. Это было в первом эпизоде (см. абзац со слов "Фамильные часы поныне..."). А во втором, более грубом случае (см. со слов "Через некоторое время..."), он поставил стрелку в прежнее положение; потому и сказал строго, что предупреждение - последнее. И чтоб больше глупостей не делала!
    Стараюсь...
   
   


КОЗНИ ВОЛШЕБНОГО БАШМАЧКА

    Да читали мы, читали! - может воскликнуть нетерпеливый читатель, мигом догадавшийся, что далее - опять параллель с Золушкой от Перро, или от братьев Гримм, или с Чернушкой от Афанасьева... Но - потерпите, пожалуйста: я тут кое-какую тайну раскопала.
    Целесообразность хорошей, точно по ноге изготовленной обуви -подтверждается ее магической свадьбоорганизующей ролью вот уж сколько веков подряд. В сказке, конечно, в первую голову.
    В современной жизни настоящие, искренние отношения человека с хорошим башмаком могут быть гораздо более глубокими и многоплановыми, но при соблюдении одного условия: мы должны, простите, постичь его изнутри.
    Понятно, что мы единодушно стремимся к безболезненному, непромокаемому, в конце концов, красивому башмаку, чтобы парить в нем по своей судьбе, не получая чужим сапогом в душу. Мы, жители современной России, этого хотим осознанно, поскольку среднее и старшее поколения нашего общества в определенный период недополучили таковой обуви.
    Прежние поколения человечества хотели того же, с одной стороны, если вспомнить сапоги- скороходы, - и умели иное, с другой стороны, если вспомнить пытку "испанским сапогом". И блаженство полета, и казнь, - всё может сосредоточиться в башмаке. Аналогия? Конечно. Правильно: как и в сексе.
    Если обратиться к истории, например, средневекового костюма, то прежде всего замечаешь платье и его отделку, а уж потом - обувь. Дело в том, что аскетичная средневековая женщина-христианка, занимавшаяся сексом исключительно для производства потомства (как ей предуказали мужчины-церковники), не могла и подумать об украшении своей нефаллической ноги туфлей, подчеркивающей какие- нибудь изгибы. Боже упаси! "Любая естественная красота, - писал еще Тертуллиан, - должна быть уничтожена сокрытием и пренебрежением, ибо она опасна для тех, кто взирает на нее".
    Мужчинам в раннем германском средневековье обувью служили кожаные "крестьянские башмаки" без каблуков, затянутые ремнями (немецкие крестьяне носили их вплоть до середины 16 века), англосаксам-мужчинам нравились мягкие матерчатые или кожаные башмаки, надеваемые поверх шитых чулок, обвязанных тесемками или ремнями, а их воины 11 века обувались в высокие мягкие кожаные сапоги. Железная обувь рыцарей тех времен в особом описании или объяснении не нуждается. Но это все нам известно о мужчинах. А из-под длинных женских юбок во всех странах осторожно выглядывали мягкие остроносые башмаки, похожие на римские, и приподнять те юбки нам сейчас нелегко.
    Думая сейчас о той многовековой узконосости женской обуви, я начинаю подозревать, что дело было не только в неразвитости сапожно-закройных идей, а в бессознательной жажде хоть что-нибудь да показать (и узреть) из находившегося под заповедной юбкой. На эту не вполне научную мысль меня наводит новшество, вкравшееся во французско-бургандскую моду периода поздней готики и доведшее привычный фасон до, назовем это так, абсурда. Поясню.
    "В середине 14 века, - сообщают историки В.Брун и М.Тильке, - в ходе победоносных военных действий Англии против Франции, в одежде Западной Европы, и прежде всего Франции, начинается подлинное "господство ножниц". В этом впервые сказывается истинный вкус времени - другими словами "мода" в современном смысле. То, что ранее едва отваживалось проявиться, - подчеркивание тех или иных форм тела путем изменения силуэта, противопоставление частичного обнажения окутыванию - теперь с полной определенностью осознается как мода - в смысле стилизации тела посредством одежды. Вводятся в обиход новые предметы одежды и соответственно их названия... Поскольку верхняя одежда, которую раньше надевали через голову, стала теперь настолько узкой, что ее пришлось разрезать спереди и снабдить застежками, последние приобрели исключительно важное значение. Длинная закрытая верхняя одежда после этого сохранилась только у крестьян. Штаны и чулки еще продолжали существовать как одно целое в виде сквозных тесно прилегающих паголенков или штанов-чулок. Обувь была удлинена сверх всякой меры (ее французское название - poulaines - означает "нос корабля", нем. Schiffsschnabel). Чтобы облегчить ходьбу и сохранить обувь, носили деревянные башмаки - сабо с низкими каблуками, державшиеся на ремнях".
    Впереди уже маячило Возрождение, к которому итальянские мужчины приближались в широких кожаных башмаках с вырезами и с ремнями на подъеме.
    Германию ждала Реформация 16 века, принесшая коренные изменения в истории одежды - вместе с социальными потрясениями. Мужчины обулись в "коровью морду" (другие названия "медвежья лапа", "утиный клюв") - плоские башмаки с коротким носком и шароким разрезом сбоку. Ступни женщин опять надежно скрылись: на сей раз - под так называемой "немецкой юбкой". Выставлять даже кусочек ноги напоказ считалось верхом неприличия в эпоху реформирования католической церкви. Впрочем, сюжет церковь- секс-обувь прослеживается практически во все времена, хотя и не прописан в мировой науке. Наверное, потому, что ни одна из возможно-причастных к странной триаде наук не брала на себя ответственность за такую постановку вопроса.
    Костюм развивался по законам времен, то возвращаясь к давно освоенным силуэтам, то взбрыкивая, - но, в общем, всегда отражая социально-половые отношения людей. Если у французов 18 века чулки были шелковыми, то пряжки на их туфлях мигом меняли функцию с просто застежки на очень даже украшение, притягивая к ноге нежность и желание. Потом, скажем, прогремит Революция - обувь погрубеет и как бы спрячется. Это касается любой революции, а не только Великой Французской.
    В начале 19 века, в эпоху Реставрации, когда у женщин снова появилось желание выглядеть более стройными, распространились изящные остроносые матерчатые башмачки, которые, подобно сандалиям времен Директории и Империи, завязывались узкими лентами вокруг лодыжек, но были еще без каблуков. Лишь во второй половине, а особенно к концу 19 века, когда нижний край женских юбок медленно и неуклонно пополз вверх, обувь стала развиваться в сторону изящества, - опять заявил о себе заостренный носок и... - застучали высокие тонкие каблуки!...
    Обувь как продолжение ноги, как выразитель личности, как штрих индивидуального портрета, - это уже причуды 20 века. Историки костюма будут в сильнейшем волнении, когда им придется описывать обувь нашего века. Во- первых, потому, что бешено развивалась индустрия м о д ы, по поводу которой многие думают, что она была всегда. (Нет, не всегда). Во-вторых, длина юбки плясала туда-сюда уже больше сама по себе, в зависимости от высоты волны в очередной сексуальной революции. Женская туфелька, уже познавшая каблук, развивалась как самостоятельное сексуальное приспособление, консультируясь только у самой Ноги и ее трепета. Мужчины-модельеры, выдумавшие - себе на голову - современную хищницу-эротоманку, отныне и вечно будут играть и работать на ее прихоти, красиво объясняя в телекамеры, как тонко понимают они женскую красоту... (А сами при этом повально голубея. См. ориентацию ведущих кутюрье мира). И если дамы 21 века, которые неизбежно доведут неправое дело феминизма до логической абсурдной победы, не остановятся вовремя, то где будет расти каблук будущего - один Бог знает!..
    В одном можно не сомневаться: если владение символами когда-нибудь станет общеупотребительным, женщины уговорят друг друга побольше ходить босиком, чтобы мужчинам уже нечего было запретить или разрешить им в этой области. А мужчинам следует серьезно подумать над техническим воплощением крылатых сандалий, как у Гермеса, - может быть, обратившись к военным ученым-электронщикам, - дабы наконец получить возможность вовремя унести ноги в случае необходимости. А такой случай будет... Золушки кончились. Или нет?
   
    ***
   
    Он попадается мне на глаза еженедельно, и сценарий встречи всегда один и тот же: я покупаю в служебном буфете салат и чай, поворачиваюсь лицом к залу и вижу, что Герой уже кивает мне и приглашает присесть за его столик.
    Здороваюсь, присаживаюсь, ем салат и - слушаю рассказы об очередной Оле (его золушек зовут именно так). Часто с Героем сидит его приятель, немногословный, неизменно попивающий свои пятьдесят водочки, неизменно вздыхает, поправляя толстенные очки, и говорит, чтобы я обязательно написала рассказ и про эту Олю тоже. На этих словах огорченный Герой, похлопывая приятеля по плечу, непременно предлагает мне дополнительный чай.
    Вот и в тот день в буфете я обнаружила неразлучную пару холостяков за обсуждением очередного некрасивого поступка очередной красивой Оли. Я очень серьезно пила чай, пока Герой повествовал о сафьяновых домашних туфельках, специально закупленных для этой Оли. О громадном столе под белой скатертью, уставленном произведениями как ручного труда Героя, так и апробированными деликатесами из шопов. Стол-чудо ждал их в двухместном номере, снятом заблаговременно для встречи с длинноногой дурочкой, которую он, Герой, устроил на восьмисотдолларовую работу - так, за красивые глаза... У него - Связи, по жизни. У Оли - ничего, то есть: мама в ближнем зарубежье, молодость, ноги, мордашка, о да! но таких, как она - километровая очередь на любое место в Москве, особенно после распада Союза...
    - Она не понимает! - восклицает Герой. - Я ради интимной встречи с ней устроил ее к своему старинному другу секретаршей. Ему с нею и в командировки ездить, и вообще... то есть должна же понимать, что и меня надо поблагодарить! А она приходит ко мне в номер, сапог не сняла, наелась, посидела секунду и ушла. Говорит - я не такая. И в командировку с вашим другом поехать не смогу, мама не разрешает! Мама!!! В Москву, для нее читай - в пустыню, ехать на заработки украинская мама разрешает, а в командировку с шефом - она, видите ли, не такая!..
    Задыхаясь от лицемерия неблагодарной лимитчицы, на которую и лимитов-то не выделено вообще никем, которая никому тут сроду не нужна, которая ничего, кроме мордашки и ног, в столицу не ввезла, но выпендривается, - Герой наконец обращается ко мне с вопросом:
    - Если бы вы пришли ко взрослому холостому мужчине в гостиницу, которую он для вас и снял по предварительной договоренности!... К благодетелю, который вас ни за что ни про что устроил на хорошее, великолепное, непомерное для вас рабочее место в московскую фирму, - вы смекнули бы, что дальше делать!?..
    Тут вступается его друг в толстых очках:
    - Ну ты нашел у кого спросить такое!..
    Я старательно делаю вид, что они оба говорят нечто вполне нормальное и что я их понимаю всей душой. Они знают мое полное имя, место работы, социальное положение, размер зарплаты и даже возраст. Другого буфета нет.
    Не суди, да не судима будешь, - всякий раз напоминаю я себе, встречаясь с этими приятелями в буфете. Иногда Герой-со- Связями приходит один, и тогда ведет себя сдержаннее, и тогда я бываю временно освобождена от повести об Оле, печальнее которой, выходит, просто нету на свете...
    Наконец до меня дошло, что сия ситуация уже стала фактом моей биографии. Ведь именно мне почти не удается выпить чаю без Золушки-Оли-вприкуску...
   
    ***
   
    Ладно, будем разбираться: что случилось с Принцами и что с Золушками. Речь именно об этом: мечта, старт, подъем, испытание, финал. Какой именно? Попытаемся влезть в шелковистую шкурку какой-нибудь полуголодной Оли из ближнего зарубежья, в 1998 году явившейся в столицу России за счастьем.
    Вы внимательно смотрели замечательный старый советский фильм "Золушка"? Помните сценку перед чудесным выездом на бал? Золушка усердно работает по приказанию мачехи, ангельским голосом напевая что-то очень душевное. Текст помните? Вряд ли, поскольку голосок такой нежный, а мачеха такая злая, а сестрицы такие вредные! Тогда напомню: "Оттого что я добра, / Надрываюсь я с утра / До глубокой ночи... / Всякий может приказать, / А спасибо мне сказать / Ни один не хочет..."
    Переведем на русский язык: "Я круглосуточно подставляюсь, потому что у меня не хватает характера послать их всех куда подальше, а они принимают всё это как должное..."
    Можно еще проще: "Я круглая дура, а виноваты в этом они..."
    Любой психолог нашел бы определение этой жизненной позиции, но во времена, когда создавался фильм, психология была, как мне представляется, слегка идеологизирована, вследствие чего подневольный трудовой подвиг Золушки был вполне достойным поводом для успешной карьеры.
    Правда, от глубинной сути сказки киноавторы все же не смогли увернуться: на декоративном небе полная луна, способствующая интуитивным озарениям; на ногах конкурсантки ловко сидят хрустальные туфельки, символизирующие как бы непорочность, принц в целом тоже готов ко встрече с нею, словом, всё главное в фильме как бы на месте, как и во всех известных сказках про золушку. За исключением корневых основ советской девической личности, никогда и нигде более не выступавших так наглядно, то есть мотивирующей свое поведение в соответствие с идеологией раба-бунтаря. Например:"Терпя напрасные обиды, я научилась думать..." (У нее даже интеллектуальная деятельность - из-под палки).
    И надумала:
    "Это несправедливо... Они будут танцевать с принцем... Мне так хочется, чтобы люди заметили, что я за существо, но только мне хочется, чтобы люди это заметили непременно сами, без всяких просьб и хлопот с моей стороны, потому что... потому что я ужасно гордая..."
    Всё понятно? Гордая - а гнется. На сестер с мачехой горбатится круглые сутки, а перспектива, что те потанцуют с принцем на балу - да еще в сшитых именно Золушкой платьях, представляется несправедливой. Тяжелое раздвоение личности или на грани того...
    (Да-да, именно на это несоответствие, вошедшее в наш народ через старый фильм и его навороченную идеологию, и реагирует так бурно душа моего буфетного собеседника... Только вот он, Герой-со-Связями, не знает - как и кому это объяснить, чтоб поняли!)
    ... Но когда мы в детстве смотрели это кино, мы запоминали только песенку "Добрый жук" и чудеса, устроенные Феей. Красивое, милое и действительно запоминающееся кино. Однако, вы помните, кем Золушке - по фильму - доводится Фея? Она ей крёстная! Следовательно, Золушка крещена. Следовательно, про страшный грех гордыни должна была слышать. Но - нет, не слышала или не усвоила. Лишь злая мачеха, регулярно выбивающая из маленькой гордячки сей грех, оказывается проводником заповеди. Мачеха же и произносит самые воспитательные слова (неподражаемая, гениальная Фаина Раневская!); когда садится в карету, перечисляя задания на вечер, ну, про сортировку фасоли, про кусты роз, побелку потолка и прочая, она добавляет - "познай самое себя..." (На что падчерица простодушно возражает, что со всем этим и за месяц не управится! Милая, милая, милая...)
    Интересное кино, влиятельное. Я вообще давно думаю о золушках, поскольку этот сюжет вдруг сильно полюбился моей дочери, что ужасно, - и вот теперь, пересмотрев старое советское кино и наслушавшись буфетных рассказов Героя про бесконечную Олю современного образца, пришла к забавному наблюдению: миф остается как очень действенным, так же и очень непонятым основной массой нашего женского населения. С одной стороны, мужчины по-прежнему на вторых ролях. Точно как и в советском кино: Принцу достаточно было лишь поучаствовать в бальных мероприятиях, а вот потенциальной принцессе надо и очистится, и путь пройти, и ведьму иметь в крестных. С другой стороны, историческая, фольклорная золушка всех народов на самом деле изначально имеет право на престол. В оригинале судьба-злодейка отбрасывает ее на некоторое время с дороги по семейным обстоятельствам, а она возвращается в исходное положение благодаря смекалке и другим качествам. Но - возвращается в свое законное положение! А вовсе не по рабскому труду получает орден.
   
    ***
   
   
    Да погрузимся в глубину веков. Что такое обувь как символ? Прежде всего (это совсем давно) - знак свободы, поскольку рабы ходили босыми. А что мы вдеваем в этот знак? Ногу. Она символична... ну, тут вдосталь на несколько сотен монографий и диссертаций. Если коротко, то нога и фаллический символ, и обозначение связи и точки соприкосновения тела и земли, и даже -в некоторых философских системах - символ души. Обувь непринужденно вмещает колоссальные возможности, включая понятие уровень, который по индуистской доктрине относится к составу человеческого духа (вершина; самовыражение, борьба и динамизм; мрак и грубый инстинкт).
    Золушки всех стран упорствовали в педантичной подготовке к браку к высокородным женихом. Наша Маша-Чернушка - в разных вариантах сказки - применяла то шитый золотом, то цельнозолотой башмачок, который неотвратимо увязал в смоле, разлитой на ее пути предусмотрительным женихом.
    Золушка братьев Гримм, ездившая на праздник к королевичу не один, а три раза, начала с туфелек, шитых шелком и серебром, и закончила обувью из чистого золота, которую и утратила на ступеньке (без применения смолы) и по которой была опознана. А прославленная девушка от Шарля Перро, пробравшаяся через те же тернии, что и ее товарки по несчастью, неизбежно переходящему в счастье, - она-то прогремела по миру именно благодаря неожиданному материалу, из которого фея сделала ей туфлю. Хрусталь, не очень удобный для повседневного ношения и оживленных танцев, немыслимым образом укрепил - да что там! - создал и обессмертил образ. Почему? (Впрочем, говорят, что в чем-то гениально ошибся переводчик, но это уже не меняет дела).
    Вплоть до двенадцатого века люди полагали, что горный хрусталь - это лед, отвердевший за многие столетия. С этой невежественной древней точки зрения, хрусталь происходит из воды, чья выраженная эротическая символика общеизвестна. Когда выяснилось, что горный хрусталь - это не лед, а кристаллический бесцветный кварц, прекрасно поддающийся обработке, то все равно в хорошем душевном отношении к нему людей уже ничего не менялось. Шары продолжали быть в употреблении у магов как средство для концентрации мысли, прозревающей прошлое и будущее. Талисманы из хрусталя продолжали укреплять постоянство (тоже приятно в эротической нагрузке сего материала), а ожерелье из него, считалось, увеличивает лактацию (что также неплохо для Золушки в перспективе). Несчастным, склонным видеть кошмарные сны, хрусталь как амулет обещал избавление от напасти.
    Шарль Перро (или переводчик) не указывал, из какого именно хрусталя были сделаны золушкины туфельки, однако если сказочник держал в уме не горный, а дымчатый хрусталь, его скрытая ирония все равно срабатывает: дымчатый кварц, по мнению некоторых астрологов, помогает исцелению от болезней, проистекающих из стремления уйти от реальности в иллюзорные миры. Вплоть до наркомании...
    Сами видите, что верный выбор обуви для Золушки совершенно закономерно привел французского писателя к бессмертию. Прочувствуйте еще раз всю полноту смысла, вправленного именно в тот девичий башмачок, и моя каверзная мысль станет еще более ясной.
    Мораль этой части басни: с обувной символикой не шути! Все очень серьезно.
   
    ***
   
   
    Теперь вернемся в буфет, где за чаем жалуется на жизнь Герой моего повествования. Как сказано выше, он для Оли купил отдельные башмачки, сафьяновые, непростые, он чувствует, что обуть ее, милую, надо во что-то индивидуальное. Он давно взрослый и прекрасно чувствует суть символа. Но Оля не переобувается....
    Тогда он, как настоящий советский человек (неважно, что в прошлом), вспоминает (или решает, или мысленно прокручивает наш фильм "Золушка"), что женщина должна пробиться. Но каждая его очередная Оля, в соответствии с исторической сутью этого сказочного дела, полагает, что изначально достойна. У его женщин, ну как сговорились! вечное полнолуние, когда интуиция диктует им: достойна!
    Есть и такое общее обстоятельство: мы получаем именно то, чего ждем. Подсознательно он ждет, что очередная Оля откажется от благодарственного интима, поскольку он генетически - из дворян-с (сам мне сказал). Но сознательно, оценивая социально- экономическое положение в стране, он тянет провинциальных простушек в койку. Простушки не идут, ощущая подвох, он обижается - и с размаху врезается в новую Олю. Точно такую же, с ногами и мордашкой, с претензиями и гордую (то есть опять см. старый советский фильм "Золушка").
    Однажды Герой грустно сказал: "Она что, не понимает, что в моем возрасте каждый раз - как последний!.." Когда он сказал эту единственную человеческую фразу, у меня защемило сердце. Конечно, его Оли этого действительно не понимают, потому что крайне молоды и еще не смотрели в лицо смерти, не отлеживались после инфарктов, разводов и прочих опытов. Оли приехали за счастьем. Его Оли.
    Другие, которые не разбирают - сколько там у кого зубов и дней осталось, другие, которые не заигрывают с романтикой, - так вот другие ему просто не попадаются. Нашему Герою упорно везет на таких, в каких он подсознательно верит, всем своим истинно романтическим сердцем, но сознательно, увы, формулирует про новые времена, экономическое положение, ближнее зарубежье, плебейскую неблагодарность... Ничего другого выдумать не может.
    Помочь ему невозможно. Он хочет принцессу, но принцессы или кончились, или на них нету сил. Притягивает к себе претенциозных, возвеличивает как может, зовет в номера - и получает по мозгам. Сексуально негодует вместе со всем своим организмом, словесно жалуется и возмущается, а душою хочет - да, тоже счастья!
    По его словам, он потом закономерно мстит этим девицам, провоцируя их отлучение от той высокооплачиваемой работы, на которую сам вначале их и устраивает. Относитесь к его мстительности как угодно, но мне его искренне жаль. Он очень хочет женщину, но платить проституткам он принципиально не хочет, это слишком просто, он ведь как бы за справедливость, за честный расклад, а непрерывные Оли всё едут и едут в Москву - на его седую голову...
    Он словно кричит: а теперь (после давнего развода с неблагодарной женой) я заслужил быть Принцем! И у меня есть Связи! Девушки тихо отвечают: да и мы не лыком шиты! У нас есть ноги, но не про тебя.
    Иногда он вспоминает, что мы, слава Богу, не в Америке, а то из суда не вылезал бы. Но от этого ему не легче, потому что мы в России, а у нас новые времена, когда можно было бы наконец развернуться, лихо, без парткома, но...
    Не так просто развернуться внутри самого себя, когда уже, как кажется, выполнено пожелание злой мачехи: познай самое себя. Получается, что наш Герой-со-Связями - тоже в каком-то смысле советская Золушка: и гордость, и претензии, и ожидание гонорара за труды, и пожаловаться может. Только вот Феи у него нету и, боюсь, не предвидится. Вот и ходит по кругу, цепляя всё новых Оль, и горько страдает сам не понимает почему...
    Вот такая история. Частный случай эпохи, когда настоящая-то жертва - он, Герой-со-Связями. Девушки, конечно, вывернутся, и на работу устроятся, и с ногами разберутся, и даже замуж выскочат, и в командировку с шефом поедут, и всё у них будет просто чудесно.
    А что будет с ним - не знаю. Он щербат, но не идет к дантисту за новыми зубами, потому что хочет чтоб его любили какой есть. Он полноват и лоснится, но он хочет чтоб его любили какой есть. Его пассии - сплошь динамистки, но они тоже хотят чтоб их любили какие есть. Своеобразная гармония. Наверное, этот сюжет стар и с бородой. Но - эпоха! Реформы! Можно поговорить! Можно написать! Да хоть правительственную комиссию можно создать: "Обеспечить всех мужчин и женщин адекватными партнерами к 2000 году"...
    Но эгоизм и любовь как не могли никогда договориться, так и не смогут. Предлагаю нашим северным золушкам папирус на память из архива Древнего Египта: чернокожий раб примеряет золоченую сандалию на прекрасную ножку прекрасной девушки Родопис в присутствие самого фараона. (Оказывается, сюжету нескольку тысяч лет!) Интересно, с чего бы вполне обеспеченному человеку - фараону - лично интересоваться такими пустяками как удобства для ноги какой-нибудь выскочки? А с того, что фараон всерьез беспокоился о бессмертии души, посему жениться на ком попало никак не мог. Только на своей половине, которую в каждой очередной жизни надо найти и опознать. Посему и бессмысленна та трактовка образа Золушки, что так привилась в массовом сознании. Правда заключается именнно в том, что Золушка не по трудодням возвышается, а возвращается на свое законное место. Оттого и Принц (фараон, князь...) может быть счастлив только после примерки туфельки (души): "Моя! Нашел!"
    Словом, если настоящему принцу вручить ненастоящую принцессу, что-то из грязи-в-князи, то сказки не будет. Я очень хочу, чтоб это прочитал мой собеседник из буфета, ну, который Герой-со-Связями и с бесконечными Олями. Ему станет легче. Сказать всё это лично я не решалась...



3
 С К А З К И
   
    НЕНАСЫТНЫЙ ЕДОК

    Жили-были муж с женой. Очень детей им хотелось, но дети не получались.
    Работали они много - держали постоялый двор. Каждый день проходили через двор самые разные люди; с каждым надо было поговорить по душам и дать добрый совет. Путники очень любили останавливаться на этом дворе, особливо из-за хозяйки: была дивно хороша, приветлива и необыкновенно вкусно готовила.
    Как-то ранней весной, когда в воздухе запахло свежей землей и птички вернулись из теплых краев, подошел к воротам странник. Волосы белые, длинные, одежда пыльная, простая, башмаки грязные, а в руке длинный-предлинный суковатый посох.
    Постучал странник, хозяйка открыла и пригласила в дом. Даже виду не подала, что обликом его смутилась.
    Накрыла стол, баню истопила. Странник помылся, переоделся, а как вышел к столу - хозяйка поначалу и не узнала его: открылась одежда дорогая, башмаки мягкой кожи, посох серебром украшен, - всё благородной формы. Только глаза его так и остались словно пылью припорошены.
    Сел он за стол и положил подле себя большой кожаный мешок, туго набитый и крепко зашнурованный.
    - Это, хозяюшка, мешок с золотыми монетами. Я заплачу тебе сколько скажешь, если ты выполнишь мою просьбу.
    Хозяйка любила и умела угождать своим гостям, поэтому немного удивилась: какая же это просьба, если за ее выполнение можно получить мешок золотом?
    - Подай мне к ужину все яства, какие только есть в твоей кухне.
    Хозяйка удивилась еще больше: у нее было очень много яств готовых, и еще больше она могла бы приготовить. Чего же хочет странный гость? Ведь не может же он один всё съесть?
    - Неси, хозяйка, сначала икры побольше с блинами. Я буду икру в блины заворачивать. Потом запеки молочного поросенка с кашей, потом щей подай, потом кулебяки разные, рыбу холодную всех видов, гуся в красном вине потуши с брусникой...
    Видит хозяйка - не справиться ей одной. Надо работниц из деревни звать, да и мужа надо предупредить, чтоб ворота закрыл.
    Пошла она к мужу и говорит:
    - У нас гость с мешком золота. Собирается на всё золото поесть. Что делать, хозяин?
    - Подавать на стол, - отвечает ей муж.
    Хозяйка пошла на кухню, за работницами послала и начали они готовить да подавать на самый большой стол, а гость за каждую тарелку золотую монету из мешка выкладывает.
    Уставили весь стол яствами. Гость встал и пошел вокруг стола, пробуя от каждого блюда по крошечному кусочку. И за каждый - опять золотом...
    - Нет, - говорит, - не могу. Неси еще что-нибудь, пока у меня золото не кончилось!
    Тут хозяйка испугалась, к мужу опять кинулась:
    - Гость наш всё перепробовал, за каждую крошечку золотом заплатил, а говорит - "Не могу ..."
    - Подавай ему из погреба: ветчину, окорок, соленья, копченья, вина налей, а деревенские пусть быстро на охоту сбегают - дичь какую принесут!
    Побежала хозяйка в погреб, набрала еще больше еды, разложила на блюдах и в страхе понесла гостю.
    А он ходит вокруг стола, пробует, и всё грустнее и грустнее лицо его делается.
    - Нет, - говорит, - не могу. Неси еще что-нибудь, пока у меня золото не кончилось!
    Бедная женщина побежала в деревню сама:
    - Ой, - говорит бабам, - спасите меня! Гостя Бог послал - ничем не накормить его! Все перепробовал - ничем не доволен, а я ему сто разных угощений сготовила, все-все из погреба повынимала, мужиков на охоту в лес послала, а гость золотом платит, есть не ест, и меня подгоняет! Что мне делать?
    Призадумались бабы. Все любили хозяйку постоялого двора, все помочь ей хотели, тем более что у баб у всех - детишки, а у этой - нету. Жалели ее. Вдруг одна старая женщина и говорит:
    - У меня Жучка ощенилась. Шестеро живехоньки, а седьмого только что телегой придавило - на дорогу, непутевый, выскочил. Может, твоему гостю щеночка зажарить молоденького, чтоб не капризничал?
    Все тут загалдели, да как можно-де собаку есть, но хозяйка постоялого двора мигом ухватила еще теплого щенка и потащила на свою кухню. Ободрала шкурку, а из тушки жаркое сделала. Мясо молоденькое, быстро приготовилось.
    Вносит горшочек с жарким в столовую. Гость грустный-грустный сидит у стола и монеты стопочками раскладывает. Видно по нему, что трапеза не удалась. А в чем дело - хозяйка никак не поймет. Предлагает ему новое жаркое. Гость попробовал, наконец-то очень похвалил, три монеты дал, но вторую ложку не осилил:
    - Нет, - говорит, - не могу. Хотя и хорошая у тебя стряпня. Золото скоро кончится, а я не могу...
    - Чего же ты хочешь? - в сердцах спрашивает хозяйка.
    - Проголодаться хочу. Как в молодости. Я бы всё на свете отдал, чтоб захотеть есть. Но - нет. Не могу. Стар стал. Вот ты, например, знаешь, что это такое: хочу, а не получается?
    - Знаю, - горестно отвечает женщина. - У нас с мужем ребеночка нету...
    - Это горе не горе. Вот - подержись за мой посох, - и протянул ей свой суковатый посох с серебряными украшениями.
    Женщина подержалась за посох, подивилась и отдала гостю.
    - Теперь у тебя всё будет хорошо, - сказал гость. А я пойду, хозяюшка, искать. Убирай со стола, вот тебе всё мое золото. Ты очень старалась, а я не могу. Старость. Проголодаться хочу...
    И исчез в ту же минуту. Как не было. Тарелки со стола сами убрались, пол сам подмелся. Муж спустился со второго этажа и спрашивает:
    - Ну что, хозяюшка, чего же гость хотел?
    - Он хотел проголодаться, - отвечает потрясенная женщина. - Дал мне свой посох. Сказал, что у нас с тобой родится ребенок.
    Муж рассмеялся и повел жену отдыхать, успокаивая словами, что теперь у них очень много золота.
    А через девять месяцев у хозяев постоялого двора родился сынок. Все соседи праздновали это событие, подарков надарили. А деревенская Жучка сидела в сторонке, посматривала на пирующих людей и глухо рычала.
   
   
   
   
   
   

Баба-Яга и Снегурочка

        Как-то раз на празднике в той деревне подрались два мужика, Иван и Петр, известные забияки. Остальной народ поет и пляшет, а эти знай себе мутузят друг друга. У Ивана уже нос набок, у Петра ухо повисло, кровь хлещет окрест и в лужи собирается, а мужики всё остановиться не могут.
    Пришел староста и говорит:
    - Вы что же, поганцы, людям веселье портите?
    Музыка притихла, пляска остановилась. Подбегает к старосте его родная дочка и говорит:
    - Тятя, ты с ними и не разговаривай - они тебя не слышат. Они целый день бьются, мы уже и не смотрим на них и не разнимаем. Дурни!
    Слышит староста: мужики хоть и бьются, но под разбитые носы себе что-то приговаривают, а слов не разобрать. Отважился староста и подошел к ним близехонько.
    - Ты мою не трогай, растак тебя! - бормочет Иван.
    - А ты про мою не смей, разэтак тебя! - сопит Петр.
    Староста услышал это и успокоился: баб делят, обычное дело. Пошел искать жен - иванову и петрову. Нашел на другом краю деревни. Бабы сидят на скамейке и семечки лузгают - как ни в чем не бывало. Платочки яркие нацепили и друг перед другом нарядами хвалятся.
    - Эй, бабы, - кричит староста, - вы что мужиков своих бросили? Они там в кровь разодрались, а вам хоть бы хны! И про вас что-то бормочут...
    Бабы те друг другу родными сестрами приходились. Зыркнули на старосту своими синими, одинаковыми глазами - и со смехом отвечают:
    - Так они же не про нас-то бьются!
    - А про кого же? - удивился староста.
    - Иван про Снегурочку, а Петр про Бабу- Ягу.
    Староста как услышал это, речи лишился. Стоит, смотрит на баб, а те веселехоньки, словно у них еще и свой особый праздник какой.
    - Иди, староста, гуляй себе, а то праздник закончится! - хохочут бабы.
    Староста решил, что у непутевых мужиков и жены соответствующие, покачал головой в сочувствии к чужой беде и вернулся на луг, где был праздник.
    Приходит к людям и видит: Иван с Петром поутихли, кровь смывают, песни с плясками вовсе прекратились, а под молодым дубком на пенёчках сидят две новые гостьи. Все смотрят на них в неописуемом изумлении, а мужики-забияки прихорашиваются поспешно, носы-уши друг другу вправляют, порядок в одежде наводят.
    Сидят две гостьи и на притихший народ поглядывают.
    - Ну здравствуйте, люди добрые, - говорит та, что постарше, и ставит свое помело в сторонку, словно часового на пост.
    - Здравствуй, Бабушка-Яга, - вежливо говорит ей Петр. - Хорошо ли доехала?
    - Неплохо доехала, голубок мой, - отвечает старуха, показывая два желтых клыка.
    - А ты, милая, как добралась? - нежно спрашивает Иван у Снегурочки.
    - Хорошо, Иванушка, спасибо. Лель сильно- сильно подудел в свой рожок, меня ветром и перенесло, - объяснила белолицая красавица и положила снежно-соломенную косу на правое плечо.
    Из народа голос раздался:
    - А ты больше не растаешь?
    - Вспомнили! - рассмеялась девушка. - Это когда было-то! Нынче времена другие...
    - Вот! Слышали?- подбоченился Петр. - Другие!
    - Бабушка-Яга, - захлопотал Иван. - Тебе с дороги, может, козленочка зарезать? Праздник-то какой!..
    - Не-ет, - отвечает Баба-Яга и тряпье свое поглаживает кривыми пальцами. - Я больше мясца не кушаю. Спасибо внученьке - надоумила, - и на Снегурочку кивает.
    Народ осмелел и поближе к гостьям придвинулся. Иван с Петром руками на своих деревенских замахали:
    - Потише вы, разбежались тут!
    Староста вышел вперед и говорит:
    - Растолкуйте нам, дорогие гостьи, как это вы так своевременно догадались к нам прибыть? И какие-такие другие времена теперь? А то мы тут в темноте пропадаем, не знаем ничего нового...
    - А пойдем-ка, милок, плясать всем миром, - говорит Баба-Яга и с пенечка встает, костями похрустывая. - Все и поймешь.
    Заиграли музыканты, девки хороводы построили, парни приосанились. Иван к Бабе-Яге, Петр к Снегурочке подходят и ручку предлагают.
    И словно дождь прошел - посвежела вся зелень, запели все птички, в хлевах все коровы замычали, в конюшнях все кони заржали и копытами забили. Тучки с неба все посдуло, красивый мир получился, лучше прежнего.
    Вышли Снегурочка с Петром в круг и давай вертеться, да всё быстрее, да шибче, аж в глазах у всех зарябило, и не разобрать кто где.
    А поодаль Баба-Яга с Иваном встали - и так плавно поплыли, такие движения у них слаженные, будто в один день родились и всю жизнь вместе прожили. У Бабы-Яги кости хрустеть перестали, космы седые пригладились и в толстую косу пушистую свились. Светится вся Баба-Яга неземным золотистым сиянием. Зубки выросли, ровные да белые. Даже тряпье рваное, вековечное, в гладкий синий сарафан с красными отделками превратилось. Вокруг них с Иваном самый большой хоровод пошел, девки стараются, от Бабы-Яги не отстают, зарумянились - и через минуту-другую все будто одинаковые стали, на Ягу как капли воды похожие.
    Староста смотрел-смотрел, и глаза у него заболели. И сердце заныло. Никак в толк не возьмет: отчего Баба-Яга сияет, а Снегурочка в какую-то пеструю тучу превратилась. А про своих, деревенских, и вовсе ничего понять нельзя. Те, что вокруг Петра, прыгают, как бесноватые, а эти, вокруг Ивана, красиво пляшут, словно песню поют.
    Час пляшут, другой пошел, уж и солнышку пора садиться, а оно застыло на небе и ни с места.
    Кинулся староста опять жен-сестер разыскивать. Смотрит - сидят на прежнем месте, новый мешок с семечками почали. Болтают о том о сем - как не родные мужьям своим!
    - Что ж вы, такие-разэтакие, сидите и ни ухом ни рылом...
    - Да постой! - смеются бабы. - Чего это ты такой бледный с лица, почти зеленый?
    Староста рассказал им про чудные хороводы на лугу. Как Снегурочка не тает, как Лель ее сюда по воздуху отправил, как Баба-Яга похорошела и от козленочка отказалась, поскольку мяса больше не ест...
    - Ой, да что же, староста, не ведаешь ничего, что вокруг делается! И как мы тебя только выбрали! - всплескивают бабы руками. - Времена же другие! Непонятно, что ли? Видишь - солнце на небе остановилось?
    - Вижу, - отвечает староста, однако все равно ничего не понимает. - А Снегурочка, она что - теперь под самым солнцем плясать может?
    - Вот глупый! Это теперь солнцу до нее никакого дела нету! Муженьки наши, видишь ли, сколько живут здесь, столько дерутся друг с другом: Снегурочка растаяла, видишь ли, несправедливо, - это Петр талдычит. Всю жизнь сокрушается, что снежная бедняжечка ничего хорошего от любви не поимела, несмотря на все страдания, а Баба-Яга, по его слову, чуть ли не как сыр в масле катается, несмотря на все свои злодейства...
    - А твой что, Иван-то, - ему Баба-Яга чем приглянулась? - спрашивает староста у ивановой жены.
    - А ничем особенным, ты не подумай. Просто сильная, говорит, личность! И личное средство передвижения всегда в порядке. Аккуратная, дотошная, стойкая, всем домом управляет, слово держит, а что личиком не вышла, так это как посмотреть...
    - И что - посмотрел? - в смятении спрашивает староста.
    - Ну да, - отвечают бабы. - Они ж, Петр с Иваном, до крови всегда бились. А что на крови взошло...
    Подивился староста, что жены так спокойно про мужнины чудачества говорят, и побежал со всех ног к себе домой, от греха подальше. Прибегает, прыг на печку и периной укрылся, поскольку трясет его, как в малярии. Только чуть-чуть угомонилась душа, слышит староста, как его родная дочка, с праздника вернувшаяся, матери своей родной, жене старостиной законной, любимой и ненаглядной, сказывает:
    - А и то: с лица воду не пить... Ну и ладно. Зато Змей Горыныч -солидный.
    - Господи, дочка, - вздыхает мать, - что же ты задумала?
    - Напеки мне пирогов, башмаки дай покрепче, меч-кладенец, карту в тридевятое царство и непременно в тридесятое государство, пойду поищу его, голубчика. Выйду пораньше, а то Машка соседская тоже что-то с мамкой шепталась, я слыхала. А та ей отвечала, что выходить надо на заре, только вот солнце остановилось, и она не знает, когда зари-то ждать.
    Староста затаился на печи, пот с него ручьями потек. А дочь его родная и продолжает:
    - Я, матушка, знаю, когда заря. Мне Снегурочка шепнула. У нее знакомый при горынычевом дворе живет, солнцем управляет. А Баба-Яга ей каждое утро косу заплетает, лед из-под платья вытряхивает, который за ночь образуется, угощение готовит, а вечерами учит в ступе летать. Племянник Горыныча, тоже чудище о трех головах, у Снегурочки вроде собачонки - на трех поводках с ошейниками бегает, а все славные богатыри поголовно - охранную службу несут...
    - А что ж Снегурочка сама за Горыныча не вышла, а тебя сватает? Ты ей кто такая? - спрашивает мать.
    - Ну почему же не вышла? - отвечает дочка. - Она вышла, а потом он еще кого-нибудь захотел взять, она согласилась и обещала ему сама помочь подыскать. Ей не жалко. Надо только, чтоб и новая жена не из простых была, а я ведь старостина дочь!.. И еще надо, чтоб я сама пробралась в его царство и победила громадную, страшную Василису Прекрасную, которая горынычев замок сторожит, пришлым девушкам загадки всякие загадывает, огнем дышит и хвостом могучим бьет о землю...
    От этих слов староста упал с печки, сломал шею и умер. Похоронили его всем миром, вдова горькая осталась одна, а дочка ушла настречу заре.
   
   
   
   

ЕРУСЛАН ЛАЗАРЕВИЧ И ЧЕРНУШКА

        На окраине деревни стоял богатый дом, в котором жили две злые сестрицы с родной матушкой, с отчимом и его родной дочкой Чернушкой. Кличку девушке дали ее сводные сестры за то, что спала она в грязи, в золе, с черными от копоти руками. Сначала хотели Золушкой назвать - из-за ночевок в золе, но потом выбрали более точное, обобщающее слово.
    Чернушка работала не покладая рук от зари до зари, а мачехе с сестрами всё казалось мало. Они каждый день придумывали ей все новые и новые задания, одно трудней другого, а Чернушка никак не могла отказать им, потому что очень боялась двух белых голубок, постоянно сидевших на плечах у сестриц. Ей было обещано, что в случае неповиновения голубки будут больно клевать ее и даже могут выклевать глаза, а Чернушке очень нравились ее глаза и она не хотела их терять, тем более что в будущем ее ждала, естественно, встреча с прекрасным царевичем и счастливая свадьба.
    Сестры тоже догадывались, кому может достаться царевич, поэтому очень спешили поскорее извести Чернушку. Дни шли за днями, а выносливая Чернушка все работала и ничем не болела.
    Между злыми сестрами были и собственные разногласия: как поделить царевича между собой, когда Чернушку уже сгонят со свету. И вот однажды, когда их спор о царевиче разгорелся не на шутку, они пришли к своей матери и спросили напрямик: кому из них достанется царевич, когда они изведут Чернушку?
    Их матушка была женщиной не только злой, но и умной. Она пообещала позаботиться о Чернушке самостоятельно, а дочкам велела идти в лес к Бабе-Яге - за справедливым решением их спора. Самой ей было трудно выбрать между родными дочками - кто лучше.
    Дочки поручили матери своих белых голубок и отправились в лес к Бабе-Яге.
   
    Прошло очень большое время. Мачеха довольная ходит, почти веселая. Но видит Чернушка: чего-то мачехе все- таки не хватает. Какой-то информации.
    И вот однажда мачеха пришла к Чернушке в чулан и говорит:
    - Вот эти голубки будут следить за твоей работой и если что - клюнут в глаз. Не теряй времени - работай лучше и быстрее. Посади семьдесят семь розовых кустов, прополи огород девять раз, найди у Тузика шестьсот шестьдесят шесть блох, сшей мне десять новых платьев - и все это к завтрашнему утру. Не успеешь - пеняй на себя.
    И ушла. Чернушка посмотрела на белых голубок и спрашивает у них:
    - Вы почему такие злые?
    - А мы вовсе и не злые, - отвечают голубки. - Мы верные. Нам все равно, на ком женится царевич, мы просто охраняем тех, кто дает нам крошки со своего стола.
    - А если я вам зерна дам - полную горсть? Вы станете охранять меня?
    - Конечно, - весело залопотали голубки, - а как же! А ты что - правда дашь?
    - Вот вам зерно, - сказала Чернушка и высыпала две горсти на стол.
    Голубки поклевали все до зернышка и уснули от непривычной сытости.
    Когда Чернушка избавилась от своих главных врагов, державших ее в великом страхе так долго, она решила, что путь к царевичу на праздник свободен. Выходит на крыльцо и видит: бежит как раз царский гонец и приглашает народ на праздник.
    "Вовремя я!" - радостно подумала Чернушка, взяла письмо у гонца и пообещала ему, что сама передаст приглашенным лично в руки. И налила полную чарку. Гонец выпил, крепко поцеловал Чернушку и отбыл.
    Она вытерла губы и спрятала приглашение в карман передничка. Не сказав никому ни слова, она быстро умылась, переоделась, подсыпала белым голубкам еще зерна и убежала из дому.
    Дом стоял на краю деревни, поэтому Чернушка ни с кем из соседей не встретилась. Побежала прямиком в лес. Дорога шла через деревенское кладбище. Когда Чернушка поравнялась с могилой своей родной матери, ее по лицу шлепнула ветка орешника. Девушка посмотрела вниз и увидела могилу своей матери - заросшую бурьяном, неухоженную, с покосившимся крестом. Давным-давно никто не ходил сюда: Чернушке некогда, а ее отцу боязно. Новая жена узнает - кочергой прибьет.
    Чернушка огляделась по сторонам - никого. Быстро наклонилась и повыдергивала из холмика весь бурьян. Крест поправила, потом хотела немного посидеть рядышком с могилой, но вспомнила, что опаздывает на праздник. И вдруг ветка орешника, та, что шлепнула ее по лицу, говорит человеческим голосом:
    - Спасибо, что хорошее дело наконец-то сделала. За это я тебе вот что открою...
    Не успела ветка открыть Чернушке секрет, как вдруг девушка и говорит ей возмущенно:
    - Как это наконец-то? А сколько я у мачехи с сестрицами дел переделала?
    - Так те дела не считаются добрыми. Ты их от страха и нерешительности делала, белых голубок опасалась! А сейчас ты впервые сама, без принуждения, сделала доброе дело. Поэтому я...
    И опять Чернушка не дала ветке договорить. Закричала на нее, затопала:
    - Как ты можешь такое говорить? Как же это мне не засчитываются те дела, что для мачехи и сестер? Должны засчитаться! А то царевич на мне не женится!
    - Бедная ты моя! - воскликнула ветка орешника. - Чем же я смогу теперь помочь тебе, если ты самого главного в жизни не понимаешь? Ведь в одну семью просто так не соединяются! Свои к своим лепятся!..
    - Очень ты умная! - вскричала Чернушка, сломила ветку и бросила ее прямо на могилу. Топнула ножкой и убежала.
    И так она быстро бежала, вся сердитая на ветку, что не сразу заметила, что один ее башмачок потерялся. Он прилип к глине возле могилы матери, когда Чернушка топнула ногой.
    Бежит она, хромает, но бежит; и вдруг навстречу ей богатырь на коне.
    - Здравствуй, красавица! - говорит богатырь. - Что это ты в одном башмаке по лесу бегаешь! Уколоться не боишься?
    - Нет, не боюсь. Я как раз переобуваться и бегу - в палатах у царевича праздник! Меня ждет судьба и новая обувь...
    - Меня зовут Еруслан Лазаревич, - говорит ей богатырь, - и у меня было две жены. Это у богатырей редко случается, чтобы две, но у меня такая судьба. И когда я поближе познакомился с женщинами, то узнал, что для такого скорого переобувания, на которое ты рассчитываешь, нужны особенные условия. И царевич нужен совсем молодой, неопытный, и невесте уже должна быть невмоготу предыдущая жизнь...
    - Предыдущая невмоготу - это есть. А царевича неопытным сделать - это мне раз плюнуть. И вообще: раз уж приспичило - что теперь?..
    - Брось ты эту затею - вот что я тебе скажу!
    - А за кого же мне замуж идти? Я себя всю жизнь к царевичу готовила - а ты говоришь бросить! - удивляется Чернушка.
    - Ну хорошо: скажу тебе правду. Отстала ты от жизни: женат он, царевич-то. Праздник у него сегодня - как раз по случаю свадьбы!
    Задумалась Чернушка, босую ногу почесала и отвечает богатырю:
    - Что же это такое? Его жена - не из моих сестер?
    - Нет, не из твоих, - отвечает Еруслан Лазаревич.
    - Ну и хорошо, - говорит Чернушка. - А то я вся испереживалась, все думала, думала - как бы он не женился на моих сводных сестрах... Но мне-то что теперь делать?
    - Вернись, найди свой башмак и пойдем жить ко мне! - отвечает богатырь. - Я тоже не из простых.
    - Ты меня замуж зовешь? - спрашивает Чернушка.
    - Нет, конечно, не замуж. Просто так поживем - а там посмотрим. Может, и обвенчаемся когда-нибудь. Мне еще приглядеться к тебе надо - что ты за птица...
    - Так у тебя ж было уже две жены! Ты ж наприглядывался! С полуслова все можешь понять! - обижается Чернушка.
    - Вот именно. Поэтому я тебе и говорю: поживем - увидим. И вот тебе мой совет - соглашайся! Больше такого случая не будет. Не хочешь в девках сидеть - пошли со мной. Нам, богатырям, и не такое по плечу. Подумала?
    Видит Чернушка - деваться некуда. Не домой же возвращаться. Хоть и не видел никто из соседей, в какую сторону она побежала, а мало ли что. Да и земля слухом полнится. Узнают сестры - вообще засмеют. Мачеха заклюет. А тут - мужик справный, крепкий. Жениться умеет...
    - Пойдем, - отвечает Чернушка, - но сначала башмак заберем.
    Посадил ее Еруслан Лазаревич к себе на коня и двинулись они на кладбище. Приходят к могиле матери - башмак на месте. Как влипнул в глину, так и лежи т.
    Вдруг видит Чернушка - ветка орешника успела прорасти, пустить корни - и превратилась в хорошенький молодой кустик. Шумит листочками, словно песенку напевает.
    - Что же это? - изумилась Чернушка и обулась как надо.
    - Непутевая ты девка, глупая и торопливая! - спел ей кустик. - Куда тебе за царевичами охотится! Иди за богатыря - ему не страшно, у него уже две жены было...
    Поехали Еруслан Лазаревич с Чернушкой в далекие края. Когда осталось три версты до цели, Чернушка возьми да и спроси:
    - А где теперь твои бывшие жены?
    - Померли, сердешные, - грустно отвечает богатырь. - А ничего были, ладные бабы...
    А тут Чернушка возьми да и спроси у него:
    - А как их звали? И где ты с ними познакомился?
    И отвечает ей богатырь:
    - Баба-Яга порекомендовала. Жили у нее две сестры, из деревни пришли, спорщицы невиданные. Никак не могла старая уговорить их, чтоб не спорили. Вот и отдала мне сначала старшую, потом младшую... Что это с тобой, милая! Почему ты такая бледная сделалась?!
    Упала Чернушка в глубокой обморок, потому как поняла она, что едет к мужу своих собственных сводных сестриц, от которых все по очереди избавились: сначала их родная мать, потом Баба-Яга, потом богатырь. Царевич, правда, тоже, получается, избавился, но так и не узнал об этом.
    Очнулась она в горнице у Еруслана Лазаревича. Видит - он сидит у жаркого очага и поленья подбрасывает.
    Позвала Чернушка богатыря и слабым голосом спрашивает:
    - Почему так всё вышло? Как ты думаешь?
    - Тебя ветка орешника еще когда хотела предупредить!.. А ты затопала и слушать не стала. Ведь родная мать тебе плохого бы не посоветовала. А ты заладила: царевич да царевич! Совсем свихнулась... Ну ладно, вставай, начинай ужин готовить, посмотрим, на что ты годишься... Сестриц- то своих ты вконец избаловала: ничего делать не могли, только в зеркало и смотрелись.
    - А от чего они померли? - спросила Чернушка, берясь за сковородку.
    - Как отчего? - удивился Еруслан Лазаревич. - От голода, милая!...



   
   

АЛЁНУШКА И КОЗЛЁНОЧЕК

    Шли по лесу дети-сироты: старшая - Аленушка, меньшой - братец ее Иванушка. Устали и сели на травку отдохнуть. А за корявым пнем поодаль ведьма сидела и все за Аленушкой приглядывала. Очень хотелось ведьме поменяться с Аленушкой платьями. Девушка хоть и сирота, но все ж княжеская дочь, сарафан на ней был из дорогого красного ситца. Не умела ведьма наколдовать себе такого сарафана и страшно убивалась от своей немощи.
    Иванушка проголодался и стал жаловаться сестре. Аленушка походила по лесу, набрала ему ягод и орехов. Иванушка поел и пить захотел. Аленушка сбегала к ручью и принесла ему воды в пригоршне. Ему мало показалось. Аленушка опять к ручью: зачерпнула воды ладонями. Покуда братцу несла, уронила три капли на траву. Пальчики у нее тонкие были, вот и прошла вода между ними. Попил Иванушка из второй пригоршни и еще просит:
    - Вот если бы ты те капли не потеряла, - говорит он, - я бы уже напился. А так - нет, еще пить хочу.
    Пошла Аленушка к ручейку в третий раз, зачерпнула водицы, пальчики крепко стиснула и опять к братцу. Иванушка выпил три капли из третьей пригоршни, остальное весело расплескал, расшалился, упал на травку и ну кататься-валяться. Потом притомился и уснул. Аленушка смотрит на спящего братца и радуется: "Живое дитя, здоровое, румяное... Как бы порадовались батюшка с матушкой!"
    Присела она рядом со спящим братцем и стала свою длинную косу переплетать. А ведьма из-за кустов всё смотрит, смотрит, поджидает: когда можно будет сарафан украсть. Как заметила ведьма, что Аленушка причесывается, так обрадовалась: причешется - может, умываться пойдет, сарафан скинет.
    А в этот миг вдруг раздался топот копыт. Обернулась Аленушка и увидела доброго молодца на коне. Выехал он из-за деревьев и говорит:
    - Здравствуй, красавица, где тут можно воды испить?
    - Здравствуй, - отвечает Аленушка, - пойдем к ручью, покажу. Я и сама туда собираюсь: умыться с дороги.
    - А это братец твой? - спросил добрый молодец, показав на спящего Иванушку.
    - Да, - отвечает девушка, - он из того ручья уже пил - и ничего. Спит теперь мой милый.
    Пошли они к ручью. Молодец принялся воду пить, а Аленушка скинула сарафан и поплыла. Она плавает в ручье, молодец воду пьет, а ведьма тихонько подкралась, рванину свою сбросила - и хвать сарафан! И на себя нацепила.
    Аленушка долго плавала. Молодец напился наконец, поворачивается и видит: стоит рядом с ним ведьма в сарафане и прихорашивается.
    - Ну спасибо, - говорит ей добрый молодец, - что ручей мне показала. Пойдем со мною. Я человек богатый, будем вместе жить. У меня терем большой, слуг много. И братца с собой бери...
    Испугалась ведьма, да делать нечего. Пошла с добрым молодцем. Разбудили они Иванушку и отправились в путь- дорогу.
    А Аленушка вышла из ручья и не нашла свой сарафан. Не ходить же голой: надела на себя ведьмины тряпки и стала жить в лесу, поджидать - может, пройдет через ручей еще какая-нибудь девица в красном сарафане, захочет какого-нибудь братца напоить и сама с дороги умыться. Выйдет из-за деревьев добрый молодец на коне, тоже пить захочет. Девица поплывет по ручью, молодец выпьет водицы и тоже жениться захочет. А она тогда хвать сарафан!..
   
   
   
   

АЛЕНЬКОЕ ПЁРЫШКО

    Жил-был купец. Раз собрался он за тридевять земель плыть, товар брать. Большой корабль снарядил. Дома всем наказал кому что делать в его отсутствие. Пошел прощаться с дочерьми.
    Приходит к ним в девичью. Видит - старшая и средняя дочери его перед зеркалом вертятся, новые кружева примеряют, ленты разные, рюшки там, оборочки, панталончики. А младшенькая дочь, его любимая, замуж собирается, как обычно: кастрюли чистит, рушники вышивает гладью и крестиком, дрова заготавливает, варенье на зиму варит, грибы солит.
    Полюбовался отец на своих малюток, похвалил всех и спрашивает, кому что привезти из дальних странствий.
    Старшая и средняя кинулись наперебой заказывать разные растения: одной подавай аленький цветок, можно с чудищем впридачу, другой дочке - первый цветок, на который отеческая нога наступит в дальних краях, когда сойдет на берег.
    - А ты что ж молчишь? - спрашивает он у младшенькой.
    А она смотрит в окно и слезы роняет на сковородку.
    - Не бойся, дитятко, сказывай! - говорит ей отец. - Что ж ты слезы льешь, милая?
    - Очень уж чудное у меня желание, батюшка... Боюсь, не сумеешь ты, - всхлипывает младшая дочь.
    - Говори, дочь моя, нету такого, чего не сделал бы я для своих детей!
    Собралась меньшая дочь с духом и говорит:
    - Я, батюшка, сон видела. Думаю, вещий... Не надо тебе никуда плыть! Отмени плавание! - и с плачем в ноги ему кинулась.
    Стоит купец, смотрит на дочь в великом изумлении. Другие дочери сначала тоже помолчали, а потом накинулись на сестру с упреками:
    - Опять ты, негодная, что-нибудь такое выдумала! Ну ничего, на этот раз не проведешь нас! Говори быстро: что еще за сон ты видела?
    - Прилетал ко мне во сне Финист ясный сокол, весь в аленьких перьях. Ударился оземь, оборотился добрым молодцем и всю ночь со мной миловался. Утром улетел. Только одно перышко осталось... - и вынимает из кармашка большое алое перо. - Но теперь я замужем.
    Показала и спрятала поглубже. Опечалился купец. Не знает что и сказать. Ясно вроде бы, что права меньшая дочь - не надо никуда плыть, надо корабль отменять. А с другой стороны - старшая и средняя дочки еще не пристроены. Да и средства они на сей раз довольно верные попросили, должно помочь наконец. Нельзя же ради одной младшей других бросать в девках.
    - Что скажете, голубки мои? - повернулся купец к другим дочерям.
    А они подумали-подумали - и говорят:
    - Ты ж, батюшка, не сегодня едешь, а лишь завтра. Давай мы сегодня ночью этот сон проверим: было или не было. Сестрица спать ляжет, а мы в замочную скажину посмотрим и за окном проследим. Он в окно влетал?
    - В окно, - отвечает младшая.
    - Вот и хорошо. Если появится, мы ему к кучке перьев вот это, оброненное, подкинем, а он когда улетит, то почувствует, что все перья уже на месте...
    - Как ты думаешь, родная? - спрашивает отец у младшей. - Верно сестры сказывают?
    - Батюшка мой родимый, - отвечает младшая, - я ради сестриц на все согласна.
    Похвалил ее отец и пошел к своему управляющему: сказать, что поход, может, и отложится. Управляющий руками всплеснул: как же так, почему?
    Купец ему строго ответил и пошел к себе.
    Ночью младшая открыла окно пошире, дверь тоже запирать не стала. Лежит, дрожит. Старшая пошла под окном караулить, а средняя под дверью встала.
    Полночь пробило, потом час, два. Младшая лежит - заснуть не может. Сестры ждут. Три часа пробило. Петух запел. Сестры ее устали ждать и пошли спать в свои горницы. Перо на подоконнике оставили. Младшая пождала-пождала до самого света и заснула.
    А перо - утренний ветерок подхватил и унес.
    Наутро приходит купец к дочерям и видит: старшая и средняя у зеркала вертятся, а младшая кастрюли чистит, капусту квасит, брагу варит. Спрашивает купец:
    - Прилетал?
    - Нет, - отвечают ему дочки.
    - Ну я тогда отбываю. Пора.
    - Не забудь про цветочек, - напомнили ему старшая и средняя.
    Младшая промолчала и стала красного петуха потрошить. Был у них большой такой петух, очень горластый...
   
   
   
   

ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ

    В некотором царстве, в некотором государстве жила-была Елена Прекрасная. У нее была волшебная книга, по которой она могла легко узнавать прошлое и будущее любого человека.
    Гуляла Елена Прекрасная как-то раз по саду и увидела в гнездышке красную птичку, принесшую корм своим птенцам. И захотелось Елене Прекрасной выйти замуж, гнездо свить.
    Пошла она к себе в светёлку, открыла волшебную книгу: ищет жениха. Долго искала, всю книгу перелистала, а найти никак не может. Увидит одного доброго молодца, загорится сердцем, а он - прыг на другую страницу и был таков: женится на какой-нибудь Василисе Премудрой. Увидит другого, воспылает к нему - а он вдруг берет меч- кледенец и идет народ свой от чудища трехглавого спасать. И все молодцы вот так мимо и пролетают.
    Закручинилась Елена Прекрасная. Замуж всё сильнее хочется, а в волшебной книге никого больше нет. Пришла она к своему батюшке, могущественному царю. "Я, - говорит, - замуж хочу. За кого мне выйти, царь-батюшка?"
    Обрадовался царь. Он тоже давно хотел выдать дочь замуж, всё по соседним царствам поглядывал, жениха подыскивал.
    - Давай, дочка, бросим клич, - говорит царь. - Отдам я тебя тому, кто принесет в наше царство то, чего у нас самих нет.
    - А у нас, батюшка, всё есть, - опечалилась Елена Прекрасная.
    - Вот и загадка ему будет, - отвечает царь. - Пусть и скажет: чего же все-таки нету...
    Послали гонцов во все царства-государства. Кто принесет то, чего в их царстве нету, получит в жены Елену Прекрасную.
    Ждут-пождут день, два, месяц, два месяца - никто на клич не отзывается. Все знают, что в этом царстве всё есть чего душе угодно.
    Еще пуще закручинилась Елена Прекрасная. Приходит к отцу и говорит:
    - Видишь - какая трудная задача. Никто не пришел. Все знают, что у нас всё есть. На нас даже враги не нападают: знают, какие у тебя богатыри-воины. Любого врага разобьют...
    Отвечает ей отец:
    - Бери-ка ты, дочка, три пары железных сапог, три железных хлеба да три костыля железных. Ступай за тридевять земель, в тридесятое царство, попадись в лапы какому-нибудь Кащею - да подольше назад не возвращайся. А я вновь клич брошу: кто из добрых молодцев догадается, что в нашем царстве нету тебя самой, тот и будет мне зятем любимым.
    Делать нечего: собралась Елена Прекрасная, как отец сказал, и в путь-дорогу отправилась. Нашла Кащея, объяснила ситуацию. Тот ей и говорит:
    - Ладно, живи у меня покуда. Я, правда, женат, и Марфа Моревна моя - очень ревнивая. Поэтому ты во-он там, под заветным дубом посиди. Шалаш сделай. А я жене скажу, что ты хрустальный ларец охраняешь, который на верхушке дуба. Тот самый, в котором заяц, в котором утка, в которой яйцо, в котором смерть Кащея на самом конце иглы.
    Взяла Елена Прекрасная свои железки и пошла к заветному дубу. Шалаш собрала и стала в нем жить.
    А дома у Елены Прекрасной царь бросил клич: кто из добрых молодцев догадается, чего в царстве не хватает, тот получит царевну в жены и полцарства впридачу.
    Как услышали окрестные царевичи про полцарства, так сразу прибежали жениться. Собралось их у царских ворот видимо- невидимо.
    Стал царь их по очереди выкликать и спрашивать: чего в моем царстве не хватает?
    - А ты сначала царевну покажи! - говорят добры молодцы. - Мы же ее никогда не видели! В гости к вам ни друзья, ни враги никогда раньше не ездили: все знают, что у вас все есть, ничего не надо. Хотим видеть Елену Прекрасную!
    Царь туда-сюда, то говорит, что царевна почивает, то царевна гуляет, то хворает, то еще что-нибудь. Женихи стали роптать:
    - Да она, небось, соня, гулёна или больная! А ты говоришь - Прекрасная...
    Возмутились добры молодцы, кричат, ругаются, что здешний царь их зря от дел оторвал. А один жених, что последним прибежал, еще и новость принес, что у соседей неподалеку, через три царства отсюда, тоже полцарства предлагают. И недорого: достаточно просто прийти и попросить по- хорошему.
    Тут царевичи такой крик подняли, что Ивана- дурака разбудили, сына крестьянского. Слезает он с печи и спрашивает у старших братьев, умных, что за шум в царстве стоит?
    Братья посмеялись над ним. Вот дурак, говорят, такую потеху проспал! Но про дело всё ж рассказали. А дураку до смерти спать хочется. Пошел он на царский двор, послушал крики женихов и говорит:
    - Позовите мне царя! Не могу больше терпеть! Спать хочу!
    Вышел на крыльцо царь и спрашивает:
    - Ты что, Иван-дурак, беспокоишь меня в такой трудный час?
    - Сейчас облегчу твой час, - отвечает Иван. - Разгадку знаю!..
    Все царевичи-женихи как услыхали эти слова, подняли Ивана на смех: где тебе, деревенщина, с нами тягаться!
    - Знаю! - твердит Иван. - Изволь, царь-батюшка, подготовить на мое имя грамоту об отчуждении в мою пользу половины царства.
    Царь как услышал это - затрясся весь. А Иван-дурак знай твердит свое: пиши грамоту и всё тут.
    Царь ради смеха грамоту и написал. Вышел Иван-дурак на середину и громко сказал:
    - В царстве нашем нету самой Елены Прекрасной! - и пошел домой спать, а грамоту в карман положил.
    Царь прогневался, затопал ногами, закричал. Женихи все кто по своим владениям разбежались, кто пошел к соседу через три царства насчет доли поговорить по- хорошему, а Иван пришел домой, на печь опять забрался, грамоту под голову положил и уснул, поскольку поспать он любил больше всего на свете, а шума терпеть не мог.
    Елена Прекрасная три пары железных сапог под дубом у Кащея истоптала, три костыля железных сбила, три хлеба железных сгрызла, поблагодарила Кащея за гостеприимство - и вернулась домой. Приходит к отцу и спрашивает:
    - Ну что, царь-батюшка, нашел мне жениха?
    - Не только жениха, а сразу мужа! - отвечает царь. - Только его сейчас нету, но скоро будет... По делам пошел.
    Елена Прекрасная кинулась в свою светлицу, схватилась за волшебную книгу: одной половины страниц нету, а другая половина не открывается, слиплась, будто ото сна сладкого, и посапывает...
    Заплакала Елена Прекрасная, порвала книгу на мелкие кусочки, одна обложка осталась.
    Выбежала в свой сад. Смотрит: красная птичка прежних птенцов уже вырастила, в жизнь выпустила, а сама новых высиживает.
    - Птичка-птичка! - взмолилась Елена Прекрасная. - Скажи мне, родимая, где ты так часто мужей берешь себе, что у тебе всё время птенцы выводятся да выводятся?
    Посмотрела птичка на Елену Прекрасную, всю слезами залитую, и отвечает:
    - Муж-то всё один и тот же. Птенцы, конечно, разные. Могу рассказать, откуда муж появился впервые...
    - Расскажи, милая, тошно мне!
    - Была я прежде царевной. Звали меня Елена Премудрая. Была у меня волшебная книга. Захотела я замуж. Загадку для жениховского спора выдумали мы с батюшкой довольно трудную: пусть, дескать, разгадают, чего у нас в царстве-государстве не хватает и принесут нам это. А мы богато жили, загадка была трудная, не справился никто. И за тридевять земель в железных сапогах я бегала, и чего только не делала... Всё одно выходило: что слезет с печи Ванька-дурак и сдуру всю правду да и брякнет. И книга волшебная попортилась, поскольку она только и умеет, что всяких царевичей показывать. Ни слова в простоте не молвит!.. Побежала я в конце концов в свою светлицу, разорвала книгу на листочки и стала делать бумажных птиц. И в окно бросать. Куда ветер дунет. Улетели все листочки: одна обложка осталась. Пошла я к речке - думала утопиться. Тут дождь пошел: я книжкину обложку на голову себе надела - домиком. И вдруг смотрю: перья у меня выросли, хвостик, крылья - и стала я красной птичкой. Тут же ко мне мой суженый подлетел, крылышком погладил, стали мы гнездо вить, птенцов выращивать... Так и живем с тех пор. Да вот и он, кстати, сам лично.
    Повернула Елена Прекрасная свою голову и увидела его. Он нес своим детям в клюве червячков, завернутых в обрывки волшебной книги. Птенчики увидели своего отца и радостно раскрыли желтые клювы. Он их покормил и говорит Елене Прекрасной:
    - Я над деревней летел - Ивана твоего видел. Он уже слез с печи, тебя спрашивал.
    - Меня! - обрадовалась Елена Прекрасная.
    - Да, хочет знать, на какой половине царства ты жить будешь: на его собственной или на половине твоего батюшки-царя. То бишь куда печь-то переставлять?
    Как услышала это Елена Прекрасная, побежала в горницу, отыскала брошенную обложку волшебной книги и мигом себе на голову надела.


   
   
   

ОСТРОВОК

    В большом умиротворенном океане был Остров, который и со стороны казался островом, потому что очень был похож на перламутровый остров. Мимо него дефилировали парусники, красиво носившие изящные мачты в лучах неизменно превосходного заката. По-над бирюзовой гладью парили созерцательные птицы, а гладь отражала.
    Всё было настоящее. Остров, бирюзовая гладь, регулярные парусники, птицы. Бури не залетали сюда.
    Однажды маленькая новорожденная бурька напустилась на остров, на птиц и гладь, - и бесследно исчезла.
    Ее безутешные родители Молодой Шторм и Юная Цунами три года разыскивали блудного ребенка и наконец добрались до Острова.
    Высадившись на берегу, родители сложили крылья и пошли по унылой студенистой поверхности, удивляясь пейзажу. Вокруг - ничего не было, кроме ровного серовато-зеленоватого студня, глянцево и невозмутимо простиравшегося до самого горизонта.
    - Если б у нас были ноги, мы завязли бы тут сразу. По колено, - сказал жене Шторм, тщетно пытаясь всколыхнуть желе.
    - Гораздо выше колена, - отозвалась Цунами. - Здесь нельзя ходить. Только летать. - И она кивнула в сторону созерцательных птиц, паривших над гладью.
    - Странное местечко, - сказал притихший Шторм, озираясь. - Никогда такого не видел...
    - Да, мы здесь еще не были, - ответила Цунами. - Может, побушуем?
    Шторм подергался- подергался - желе не отреагировало, покосился на жену и покачал головой.
    Не пролетели они и пяти верст, как вдруг студень довольно мелодично булькнул, колыхнулся, и на его сероватой поверхности вздулся розоватый пригорочек. Шторм и Цунами замерли.
    - Что это? - удивилась жена.
    - Хлюп... - ласково ответил пригорок.
    - Ты умеешь говорить? - спросил у него Шторм.
    - Я всё умею, - лениво сказал пригорок, потягиваясь.
    - Ужас, - заметила Цунами. - Говорящее желе...
    - Не будь меня, - зевнуло желе, - вам бы и в голову не пришло...
    Пригорок не смог договорить, поскольку его одолела могучая и неукротимая икота.
    "Интересно, кто его вспомнил с такой силой?" - подумали гости.
    Через полчасика желе справилось с собой и сделало большие ассирийские глаза. Шторм и Цунами чуть не упали в обморок при виде влажных прозрачных глаз с длиннющими черными ресницами.
    - Ничего себе пригорочек, - пробормотал Шторм.
    - Я не пригорочек, - назидательно сказало желе и поиграло длинными дугами шелковистых бровей. - Я Любовь.
    - Какая еще любовь? - испугались молодые родители, мигом вспомнив, зачем явились на Остров.
    - Мировая и всеобщая, понятное дело. Суть вещей, начало начал и всё такое, ну вы сами слыхали, - сказала Любовь.
    - Шутки у тебя, голубушка, - брезгливо фыркнула Цунами. - Я видела всякую любовь, но серый студень с глазками - это, знаешь, чересчур!
    - Молодая еще, - примирительно заметило желе, обрастая золотистыми локонами, высовывая белые руки и стройные голые ноги.
    Прямо на глазах у пришельцев студенистый пригорочек сформировался в приятную зрелую даму с нежным овалом прекрасного персикового лица, хрупкими запястьями и маленькими жемчужными пятками.
    - Как я сегодня выгляжу? - осведомилась красавица, поворачиваясь к гостям круглым задом.
    - Мы не в Голливуде? - тихо спросила Цунами у Шторма.
    - Голливуду очень далеко до меня! - объявила красотка, возвращаясь в исходное положение. Она успела приодеться: пурпурный шифон ловко обволок ее бесподобные формы, а на золотых локонах появилась симпатичная диадема с бриллиантами и сапфирами.
    Почва под ногами красавицы уплотнилась и обросла изумрудной травкой. Воплотился элегантный трон, усыпанный рубинами. Дама села.
    - Вы не хотите отдохнуть? - спросила она и махнула мизинцем.
    Под супругами разостлался песчаный пляжик, поодаль побежал звонкий хрустальный ручеек. Плетеные шезлонги сами подхватили гостей и, покружив над гостеприимной местностью, расположили на шести шагах от рубинового трона хозяйки.
    - Мы признательны вам, искусная фея, за удивительные ваши фокусы, но мы очень торопимся: у нас пропала дочка, Бурька, мы обыскали всю Землю и вот... попали сюда, больше некуда идти, - вежливо объяснил Шторм.
    - Пустяки, - ответила дама. - Еще наплодите, пока молодые. А ваша Бурька - вся в полном порядке. Извините уж.
    - Как это? Почему извините?! - вскричали родители.
    - Я же объяснила. Любовь - это я. Здесь живу. Всё это - я. Окрест, под и над. Любовь!.. А что гиблое место - так это лишь первое впечатление. Ваша прилетела, вся трепеща, и всех птиц распугала, всю гладь разволновала. Я как раз отдыхала после обеда. Просыпаюсь и вижу с берега: на всех парусниках спускают паруса и поглядывают на тучи, набежавшие, понятное дело, в связи... Я вызвала группу поддержки. Бурька теперь счастлива. А вы, кстати, уже бабушка и дедушка. Смотрите!
    Дама еще раз махнула мизинцем. Появилась Бурька в фартуке.
    - Доченька! - кинулась к ней Цунами.
    - Мама, здравствуй. И папа тоже. Я вышла замуж и варю борщ. У меня трое детей и очень славный муж, из местных. Спасибо вам, что дали мне жизнь. Очень хорошая штука - жизнь. Век вас не забуду.
    Расцеловав родителей, Бурька впиталась в студень. Супруги уныло переглянулись.
    - Что с ней? - спросил Шторм у хозяйки.
    - Любовь! - мечтательно ответила она. - Я всем дарю любовь - какую пожелают. Предрасположенность у всех разная. Я тут выявляю индивидуальные особенности - и... каждому своё! Я выполняю все истинные желания. И клиенты довольны, и мне хорошо.
    - Клиенты? - воскликнули супруги,
    - Да. Особенно люди. Они рождаются с комплексной жаждой необъяснимого. Детей добросовестно воспитывают взрослые, применяя необъяснимое слово "любовь". Всем нравится. Они хотят. Вступают в необъяснимое. И тут как тут - я. Всегда на страже. Я поглощаю их целиком и наращиваю Остров. Им тоже хорошо: ощущают некую цельность, слитность. Думают, что друг с другом, а на самом деле - со мной. Видите, какой шик? - она кивнула на бескрайний торжественный студень. - Скоро он покроет и пропитает всю Землю...
    - Не понимаю, - перебила хозяйку Цунами. - А где будет Океан? Где я буду поднимать волну?
    - Все там же. Ты будешь думать, что вздымаешься. Все будут думать, что сами всё чувствуют и думают.
    - Я тоже не понимаю, - сказал Шторм. - Вы их всех... как фарш... Ничего не понимаю. Ведь когда мы любим, мы будто одни во Вселенной... Я вас никогда не видел раньше... Вы не сумасшедшая?
    - Одни во Вселенной! - добродушно рассмеялась Любовь. - Эта иллюзия достигнет полного совершенства, потому что исчезнет разочарование. Сейчас оно еще встречается. Я, конечно, стараюсь везде успеть, ото всех получить дань на Остров, но иногда не успеваю - и такое начинается! Вешаются, режутся, знаете ли!.. И все почему? Где всходы любви - там обязательно загниют отходы! Души болят, ноют и дурно пахнут. А если я успела - порядок. Из нектара - вы, правда, употребили слово "фарш", - нектара человеческой любви я, как пчела, делаю свой мед и строю Остров. Я и есть сам Остров. Я люблю расти. Собственно, немного осталось. Горизонт уже подошел ко всем материкам. Материал поставляется бесперебойно, строительство налажено, связи там, интеграция, конверсия...
    Шторм и Цунами молча дослушали болтливую Любовь, и у обоих сильно заныли крылья. Было больно. Захотелось полетать, покрутиться, ринуться, вознестись, вскипеть, прорасти друг в друга как бывало - и узреть параболу, проходящую насквозь и непосредственно в галактические дали, и обмереть от внезапного двойного всемогущества, и прочая, прочая, как принято... Но - ради студня?! На смех созерцательным птицам?!
    Любовь терпеливо ждала, пока до гостей доходило.
    - Мы теперь не сможем так, как раньше, - всплакнула Цунами.
    - Да бросьте! Сможете. Все могут. Вон их сколько! Правду можно говорить каждый день сколько угодно и кому угодно. В моем деле ни единый звук правды ничего, слава тебе, не меняет. На время общения со мной все глохнут и слепнут. - Любовь поднялась с трона и торжественно повела руками, словно обнимая свой остров.
    Бескрайнее желе побелело, а потом стало прозрачным, сияющим и благоуханным. Оно запело громкие песни, славя Любовь, давшую им приобщение, крышу, стены, смысл, пищу всех видов и раскрывшую все способности.
    - Какофония! - пробормотал Шторм, привыкший любить Цунами под свист шквального ветра, при вечном свете звезд.
    - Мне страшно! - шепнула ему Цунами, привыкшая отвечать мужу неземной нежностью, сметающей страны с наивных побережий, заполненных пугливыми маленькими людьми.
    - Ваши мысли мне понятны, - вмешалась Любовь, - но и это устраивает меня. Ваш страх, негодование, ожидание "чего-то-другого" - это всё самые лакомые кусочки для моей стройки. Обожаю непокорных! Самые вкусные!
    И дама стала исчезать - по частям. Трон, травка, руки, ноги, - всё растворилось в мутной мгле, и лишь глаза на розоватом пригорке хитро посматривали на стихию, как из дота.
    А Остров вскидывал гигантские протуберанцы, заплетал их в косы, и кричали голоса всех влюбленных, обеспечивших жизнь Острова своим нетленным медом. Они пели и вспоминали - как начиналось, как длилось, как умирало - и как пришла она, забравшая их нервные всходы вместе с ними, истинно любящими.
    Потом стало тише, тише, ушла прозрачность, желе успокоилось, выровнялось, вернуло себе первоначальный серовато-глянцевый облик стабильности, а пригорок моргнул, втянулся внутрь и исчез. Над Островом опять полетели созерцательные птицы, мимо пошли безмятежные парусники, бирюзовая гладь вернулась к основному занятию.
    Шторм и Цунами очнулись и обнаружили себя бесшумно летающими над бескрайним студенистым островом.
    - Я спокойна за дочь, - вдруг сказала Цунами Шторму. - Она этого и хотела. Я же пела ей всякие колыбельные...
    - А мы? Как же мы? - спросил Шторм. - Родим еще?
    - Зачем? - пожала плечами Цунами. - Все одно...
    - А мы?! - закричал Шторм.
    Цунами не успела ответить. Снизу, из далекого серого желе вырвалось письмо и подлетело к супругам, уже покидавшим было пределы Острова.
    Жена развернула лист.
    "Простите, забыла сказать: у меня в ассортименте эксклюзивных услуг есть и предоставление-полной-свободы. Вы, конечно, будете делать что захотите. Место я вам подготовила. До скорого свидания. Ваша Любовь".




   
   

4

Человек обладает свойством, огорчительным для лиц, склонных к медитации, пытающихся найти смысл движения общества и подчинить движения рассудка законам развития. Какой бы важности ни был факт, даже если бы он был сверхъестественным, каким бы грандиозным ни было публично сотворенное чудо, молния этого факта, гром этого чуда утонули бы в океане морали, чья поверхность, слегка потревоженная каким-нибудь мгновенным всплеском, тотчас восстановила бы свою обычную размеренную жизнь.
   
   
    Оноре де Бальзак
   
   

   

СЕРЕБРЯНАЯ КВАДРИГА
Детективчик

Посвящается нашей творческой интеллигенции,
    ее пытливому уму и страстному сердцу

Деревянная дача уж выгорела до самого петушка. Сырая ночь придавила пепелище толстой подушкой тумана. Собаки, пробрехавшие два часа, начали успокаиваться, а к уцелевшим воротам наконец подъехали запоздалые стражи огня и порядка.
    На соседнем дачном участке догорал сарай. В пяти метрах севернее сарая на широком березовом пне сидел худющий седой мужчинка. Его морщинистые ладошки сжимали растрепанную голову, словно охраняя целостность ее границ, а плоский зад ерзал по серединке пня.
    Лейтенант выпрыгнул из джипа, огляделся, распорядился и пошел искать свидетелей. Заметив фигуру на пне, он перепрыгнул через метровый заборчик, разделявший участки, приблизился к пню и поздоровался. Пень промолчал, а мужчинка поднял глаза и пробормотал:
    - Океанов-то, писатель...
    - Какое совпадение! - обрадовался лейтенант. - Мою жену все зовут Тая, но я чувствую, что она на самом деле - Тейя. Очень рад.
    Седой кивнул с пониманием и опустил глаза. Лейтенант задал ему несколько оперативных вопросов по развитию пожара, но ответов не последовало.
    К ажурным воротам сгоревшей дачи подъехал белый фольксваген. Лейтенант обернулся и увидел красивую женщину. Она закрыла дверцу машины, мелодично свистнув сигнализацией, и побежала к пепелищу. Лейтенант пошел знакомиться с женщиной. Мужчинка на пне не пошелохнулся.
   
    В кустах боярышника, поодаль от ажурных ворот сгоревшей дачи, на голой земле, никем не замечаемый, спал крупный шатен. Подложив холеные руки с чистыми блестящими ногтями под аккуратное ухо, он смотрел приятный красочный сон: летний день, лесная лужайка, птички поют, а посреди лужайки одиноко полыхает прекрасный старинный камин. Дрова потрескивают, языки пламени облизывают толстую рукопись, на титуле которой серебром вытиснено: Океанов. Пламенное облизывание нисколько не вредит рукописи. Камин всё жарче, а ей хоть бы хны. А по лужайке ходит белый конь, травку пощипывает.
   
    Тем временем лейтенант успел познакомиться с новоприбывшей. Дама сказала, что случайно проезжала мимо пострадавшей дачи, унюхала гарь, потом увидела грящий по-соседству сарай, а теперь вот видит, что дело не только в сарае. Она тут тоже живет неподалеку, словом, встревожилась совершенно естественно - и вообще отстаньте, лейтенант.
    - А вы не боитесь кататься по лесам одна в три часа ночи? - обиженно спросил лейтенант.
    - Я ничего не боюсь, - ответила дама, рассматривая останки дачи. - Да- а...
    - Тогда я вас повесткой вызову, - еще больше обиделся лейтенант и вынул из кармана пачку бланков.
    - Для вызова повесткой вы должны знать хотя бы мое имя и адрес. А я должна расписаться в получении, - напомнила ему дама, не отрываясь от созерцания почерневших бревен, осколков кузнецовского фарфора и золоченого оклада иконы.
    - А где, интересно, сама икона? И какая была она? - спросил лейтенант, перехватив взгляд своей несговорчивой собеседницы.
    - Купина Неопалимая. До свидания, - ответила ему дама и пошла к фольксвагену.
    Лейтенант записал в блокноте: "Вызвать любовницу Океанова". Достал из внутреннего кармана телефонную трубку и приказал помощнику сопроводить даму до дверей ее дачи. Через три секунды джип заурчал и пошел за фольксвагеном. Дама за рулем увидела его маневры в зеркальце, усмехнулась и резко повернула на шоссе, ведущее в город.
    - Она передумала. Вести ее до города? - услышал лейтенант голос помощника.
    - Не надо. Возвращайся, - ответил лейтенант и выключил телефон.
   
    Шатен под боярышником проснулся и сел. "Сухо" - подумал он, ощупав брюки, рубашку, пиджак, проверив карманы и пригладив волосы. "Какой омерзительный запах..." - подумал он еще чуть-чуть, поскольку уловил гарь. Больше никаких мыслей и не было. Только счастье и ликование. Душа пела и трепетала. Предчувствие прекрасного, полного и настоящего бытия пронизывало всё его мощное тело, и оно тоже трепетало. Шатен вспомнил сон с камином и белым конем. Образованность услужливо подбросила справку: в Германии и Англии видеть во сне белого коня означало близкую смерть. "А я предупрежден! - потер руки мужчина. - А я вооружен! Не возьмешь! Сам всё сделаю..."
    Потом он раздвинул кусты и вгляделся в ночь. Сарай на соседнем участке уже догорел, но в свете высунувшейся луны было неплохо видно всё остальное: везде милиция, пожарные, в центре кадра - задумчивый лейтенант, на березовом пне - мыслитель. Окончательно проснувшись, шатен сделал глубоких вдох и уловил шлейф "Allure - Chanel". Этот запах понравился ему гораздо больше, чем вонь с пепелища, но он никак не мог вспомнить его. Ассоциации не просыпались.
    В этот момент лейтенант делал приписку в блокноте: "Духи французские. Ужасные". Лейтенант вообще любил делать разные записи, наблюдения, с детства вел дневник, где регистрировал ощущения.
    Оперативные группы охраны порядка и огня доделали свои оперативные дела, потоптались еще минут пять, посудачили о писателях, не смыслящих в пожарной безопасности, покурили и разошлись по машинам. Лейтенант обернулся: на березовом пне - без изменений. Никакого движения. Седой сидит и качает головой. Тихо. Собаки молча сидят под вековой елью, и среди них - грустный сеттер. Но и он молчит.
    Сарай сгорел. Дача сгорела. Лейтенант сделал последнюю запись в блокноте: "Найти океановского соседа. Скульптура, графика, тематика: женщины и животные. Особенно лошади". Он любил книжки, читал помногу и ждал, когда наступит образованность. Сел в джип и отправился в город. Собаки посмотрели ему вослед и принялись устраиваться на ночлег под елью.
    Худой на березовом пне и крупный под боярышником закурили. Они не видели друг друга и не чуяли запахов, поскольку вся округа была пропитана гарью.
    Худой поднялся и пошел к избе, стоявшей посередине того участка, где жил пень и где сгорел сарай.
    Шатен выполз из-под боярышника и прощально посмотрел на пепелище. Повернулся и ушел в лес. Добравшись до небольшой уютной полянки, он снял маскировочные ветки с крыши красного жигулёнка, сел за руль, прогрел двигатель, еще покурил в светлой задумчивости и уехал.
   
    ***
   
    Утро сверкало и чирикало. Лейтенант деловито выпрыгнул из джипа и пошел к березовому пню, на котором курил первую сигарету худой седой, щурясь и подкашливая.
    - Доброе утро, - вежливо сказал лейтенант, - я вижу - вы полюбили соседский пень? И как же вы теперь - только в городе жить будете?
    - Почему же соседский? - сказал худой и встал. - Мой пень. Не люблю, но мой. Обнова. Спилил вот березку. - И пожал лейтенанту кисть. Сел.
    Лейтенант вынул из громадной котомки раскладную табуреточку и тоже сел.
    - Не понимаю, господин Океанов, - сказал он. - Непонятные ваши слова.
    - Что именно? - коричневое личико худого прижалось к левому плечику. Получилось кокетливо.
    - Пень-то соседский, - напомнил лейтенант.
    - Вы решили вести следствие нетривиально. Понимаю. - Личико перелегло на правое плечико. - Это, простите, утренняя гимнастика, - пояснил он свои перекладывания. - А вы начните по-простому... - и раздавил окурок рыжим кожаным башмаком.
    - Ладно, - сказал лейтенант и вынул из котомки блокнот. - Ваша фамилия, гражданин Океанов. Имя. Род занятий. Адрес...
    - Протогилеев. Скульптор. Здесь и живу, молодой человек, в избе, - худой продолжал перекладывать головушку с плечика на плечико.
    - Как это? - удивленно привстал лейтенант. - Вчера ночью вы сказали...
    - Что я сказал?
    - Что вы - Океанов.
    - Не говорил. Я хотел сказать, что писатель Океанов, похоже, не присутствовал на пожаре собственного дома и ему надо сообщить, но тут вы внезапно проявили недюжинную эрудицию, потом пошли осматривать место происшествия, и я не дорассказал вам, - худой заложил ножку за ножку, обхватил колени пальчиками и загадочно посмотрел лейтенанту в глаза.
    - Ясно, - без досады сказал лейтенант, садясь. - Вы - сосед Океанова, скульптор Протогилеев. Я видел ваши работы в Лувре. Очень хорошо. Рад знакомству. Я еще вчера хотел вас найти, но я не знал вашей внешности, только ваши работы. А вы на них не похожи. А где Океанов?
    - Не знаю, уважаемый, не знаю. У меня свои заботы. Вот, понимаете ли, сарай сгорел, а там был мой гипс. Мои формы. Ведра и инструменты. Много погибло. Дайте бумагу, а?
    Лейтенант посмотрел на Протогилеева как солдат на вошь. Дал бумагу, ручку с пером и спросил:
    - Вы один живете?
    - Прекрасный вопрос, молодой человек, просто дальше некуда. Ну да что ж скрывать... Да. Один. - Скульптор быстренько набросал на свежем листе контуры коня, поднявшегося на дыбы, но тут солнышко вдруг плеснуло ему прямо в глаза, он покачал рыжим ботинком и зажмурился.
    - А Океанов?
    - Тоже один. Временами... - ухмыльнулся скульптор, не открывая глаз.
    Лейтенант подумал, что ухмылка с закрытыми глазами оскорбительна.
    - Кто вызвал пожарных и милицию? И откройте глаза, если вам не очень больно.
    - Я и вызвал, - Протогилеев открыл глаза и уставился прямо в зрачки лейтенанту. - Но вы поздно приехали. И его дом, и мой сарай успели сгореть, молодой человек, дотла. Помните такое чудесное русское слово - д о т л а ?
    - Я даже навзничь и намедни помню, - сказал лейтенант. - Я понимаю ваши чувства к сараю, но мы же должны установить истину. Кто поджег новехонький красивый дом Океанова с огромным числом всяких дорогих безделушек, с живописью и книгами. Вы не знаете?
    - Не с числом, а с количеством. Книги - не люди. Его труп не обнаружен? - уточнил скульптор участливо.
    - Нет, добрый сосед, нету трупа. Или сгорел более чем дотла, или не вернулся из командировки.
    - Вернулся. Я видел. Он очень был доволен поездкой в Грецию. Ощутил там прекрасные ощущения, как любил он говорить.
    - Ну тогда и мы - давайте постановим постановление, - сказал лейтенант, вставая и складывая табуреточку. - Вот вам повестка, приходите в отделение и там поговорим, когда вы будете более расположены к беседе, а то вы в жмурки играете, курите, употребляете соседа в прошлом времени...
    - ... в прошедшем, - уточнил Протогилеев.
    - Да-да, в прошедшем. Но почему? - спросил лейтенант, укладывая табуретку в котомку.
    - Дом - это тело человека, - ответил скульптор лейтенанту. - И вообще вы неправильно ведете допрос.
    - Я еще ничего не веду. Дела-то пока нет. Я гулял и заехал к вам.
    - Гуляли на служебной машине? С повесткой наизготовку? - скульптор расплел ножки и поднялся со своего пня.
    - Это моя машина. Собственная. А повестка ... Так. Вдохновение.
    - Да-да, конечно, - кивнул нечесаной головой Протогилеев. - К кому обратиться в околотке?
    - К Скарабееву, - ответил лейтенант, протягивая визитную карточку.
    Скульптор усмехнулся и взял белую картонку.
    - Лейтенант Скарабеев, - проскандировал он издевательски. - Священный жук-воин...
    - Что вы сказали? - встрепенулся лейтенант.
    - Вырастешь - узнаешь, - ответил скульптор и побрел к своей избе-даче, целехонькой.
   
    ***
   
    Утро в сосновом бору. Медведей уж нет. Дама сушит волосы на лужайке перед хорошеньким дорогим особнячком.
    Хорошая классическая музыка льется из дома и изобличает прекрасный вкус дамы, воспитывающей темно-русые - свои - локоны под лучами, под порывами, в запахах и прочих проявлениях естественности.
    Прошло три дня как погорели Океанов с соседом.
    Лейтенант Скарабеев не появлялся в поселке: сидел в библиотеке, изучал альбомы с лошадьми.
    Протогилеев строил новый сарай. Дама всё мыла что-нибудь: белый фольксваген, окна, веранду, посуду, белье, себя, даже приблудную собаку Митьку решительно избавила от насекомых.
    Заходил местный сторож с костью в руке: можно ли забрать сеттера? Поговорил о том о сем. Протогилеев сказал ему эх-иди-братец-подобру-поздорову, дама сказала вы-о-чем-это-голубчик, океановский сеттер послушно взял кость и пошел жить к сторожу и сторожихе.
    Шло время, просто так, шло и шло.
   
    А через неделю в околоток внезапно поступило три письменных заявления: от Протогилеева - о поджоге сарая, конечно, умышленном; от дамы - о пропаже бриллиантовой брошки, оставшейся в доме Океанова и не вернувшейся домой после пожара, очевидно, в виду неких мародерских действий; от океановского сеттера - об исчезновении хозяина... Да-да. Именно.
    Скарабеев долго изучал последнее заявление, написанное чернилами, аккуратным старорежимным почерком с нажимом. Все было очень ладно: кому, зачем - и подпись. Сеттер писателя Океанова.
   
    Лейтенант съездил в дачный поселок, нашел сторожа, приютившего собаку, показал заявление и спросил, что известно сторожу и его супруге об эпистолярных способностях сеттера. Те честно показали, что собака не писатель. Кости грызь - за милую душу. Охраняет - пальчики оближешь. Порой просится на охоту. Но чтоб заявлять в околоток - нет. Нет.
    Скарабеев послушал, почесал в затылке, полюбовался богатой мимикой улыбчивой сторожихи, каждое слово сопровождавшей лучистым разбегом белесых морщинок по загорелому до коричневы личику, и уехал на джипе.
    Вернувшись в отделение, он еще раз перечитал заявления пострадавших и взялся за телефон. Через два часа он уже очень много знал об авторах, но знания лишь усугубили недоумения.
   
    Лейтенант узнал, что все заявители познакомились с Океановым вроде бы одновременно. Такова была молва.
    Сосед-скульптор, сеттер и дама впервые попались на глаза писателю три года назад. Писатель только построил дом и вышел во двор порубить дрова, дабы размяться и почувствовать хозяина - духом и телом. Стояла чудесная раннеосенняя погода. Водопровод и отопление в доме Океанова работали отлично, однако потребность в дровах - для камина и маленькой печи - была нарочно выдумана им, чтоб сблизиться с доисторическим материализмом.
    Сосед слева тоже вышел во двор и посмотрел на участок Океанова. Ему что-то не понравилось в радостном поведении писателя, но головой кивнул и знакомиться подошел. В этот момент приехала дама на фольксвагене - искала по соседям чашку керосина. За нею приплелся кем-то побитый щенок, лег у ворот Океанова и уснул на солнышке. Вот так они все и встретились, буднично, просто. Каждый потом рассказал друзьям о новом знакомстве, и всем очень запомнился рассказ.
    Теперь друзья щедро пересказали всё это Скарабееву. Обещали любую помощь впредь. Пропал один из самых известных литераторов современности, а у него тут пик славы, собрание сочинений, красивая женщина, новый терем-теремок, и вот тебе раз...
   
    Щенок выбрал Океанова, тот в свою очередь сблизился с дамой, и она стала навещать его почти ежедневно, а в свободное от дамы время Океанов то сочинял книги, то хлопотал по хозяйству, то пил чай с соседом и беседовал на красивой лужайке при соседском доме. Так повелось, что если чай, то пили у соседа, а если покрепче - то у Океанова. Если прибывала дама, Протогилеев откланивался и быстро уходил к себе - лепить женщин и лошадей.
    Все как у людей. Ничего криминального. Скарабеев задумался и позвонил своей жене.
    - Как ты думаешь, - спросил он у жены, - если два мужика и одна женщина, то что это может быть - кроме любовного треугольника?
    - Еще какой-нибудь треугольник, кроме любовного, - усмехнулась его умная жена.
    - Спасибо, дорогая, - сказал Скарабеев и положил трубку.
   
   
   
    Дама праздновала свой день рождения. Гости выпили и приступили к расспросам о пожаре.
    - Тебя беспокоит пропажа Океанова?
    - Меня беспокоит пропажа моей брошки, - призналась дама.
    - А пропажа жениха не ... ? - спросила ее ближайшая подруга.
    - Он не был моим женихом, - ответила дама, перечеркивая все свои былые рассказы об отношениях с Океановым.
    Подруга удивленно посмотрела на зеркальный бокал в руке дамы и не нашла, как продолжить разговор. Ах, он, оказывается, никаким женихом не был... Подруга вспомнила разгладившуюся после знакомства с Океановым кожу дамы, исчезновение всех ее морщинок, свет в глазах, быстрые ловкие движения и трудноописумое равновесие во всем ее облике.
    Он ей не был!.. Не зная, куда девать глаза, подруга встала и пошла проветриться на веранду.
    Остальные, неоднократно принимавшие у себя даму с Океановым как супругов, тоже поежились, но усидели и на веранду не пошли.
    - Он жив? - спросил даму муж подруги.
    - Думаю, что жив.
    - Он жаловался на что-нибудь? - спросил муж подруги.
    - Нет, никогда. Только радовался, что видит во сне белого коня или серебряную квадригу. Когда как...
    - Что за серебряная квадрига? - спросили гости с удивлением.
    - Я наизусть помню. Сейчас, сейчас... вот. Квадрига - это четыре коня, впряженных в колесницу. Он говорил, что возница соответствует Пантократору, а колесница - сиянию... - Дама не заметила, что гости начали украдкой переглядываться. - А четыре лошади соответствуют четырем элементам. Стихиям. Символическая связь лошадей со стихиями... Вы уже собираетесь?
    - Говори, говори, мы слушаем, - заерзали гости.
    - Первая лошадь очень резвая, - процитировала дама чужим голосом. - На ее сияющей попоне обозначения планет и созвездий. Вторая лошадь не такая резвая и сияет только с одной стороны. Третья - еще помедленнее, а четвертая топчется на месте. Но наступает время, когда горячее дыхание первой зажигает гриву второй, а третья орошает своим потом четвертую, - дама говорили всё более низким, незнакомым голосом, не глядя на своих гостей, будто зачарованная.
    Она вдруг встала и медлено вышла из гостиной. Уходя, она всё говорила и говорила. "Четыре лошади соответствуют огню, воздуху, воде и земле соответственно... Затем квадрига становится символом пространственно-временной вселенной..."
    Гости удивленно пожали плечами и разъехались по домам.
    Взошла луна. Дама открыла тетрадь и принялась что-то записывать.
   
   
    Прошла еще неделя. Скарабеев бодро вел дело о пропаже Океанова. Объявили розыск. Приезжали родственники, ничего не поняли, попытались выдвинуть претензии на наследство, но их вежливо попросили. Дом-то сгорел, но трупа нет, а участок завещан неизвестному лицу. Ищут океановского адвоката - прояснить лицо. Приезжие наследники удрученно отбыли.
   
    Скарабеев приехал к даме.
    - ... Вы частный сыщик? - спросила дама риторически.
    - Нет, - ответил терпеливый Скарабеев. - Вы же знаете, что нет.
    - Вы вкладываете в ваше расследование слишком много сил и эмоций, - пояснила дама.
    - Почему вы так решили? - Скарабеев с большим удовольствием разглядывал гладкое овальное лицо дамы, сияющее утренней свежестью и молодостью, и думал: "Неужели ей сорок?.."
    - Я пока не думаю, а просто вижу. Вы заинтригованы. Ну пожар и пожар. Может, ничего страшного. Может, сел хозяин в телегу, хлестанул клячу и но-о-о! И-го-го!.. Кстати, где это так называемое моё заявление о брошке?.. - она легонько постукала пальчиками по соломенному столику.
    - Вы настаиваете, что ничего нам не писали? - Скарабеев достал бумагу из планшета и протянул даме.
    - Почерк действительно как мой. Очень похож. Изумительно, - дама с восторгом разглядывала заявление. - А скульптор тоже не писал?
    - Не писал. Я позвонил ему сразу, он удивился, поблагодарил за заботу, но от "стимуляции следствия", как он выразился, отказался решительно. Океановский сеттер, понятно, тоже не писал нам - ни от руки, ни на машинке...
    - От лапы, - дама улыбнулась приятному воспоминанию. - Он очень умная собака. Мог бы и напечатать.
    - Ну и кто это эпистолярное привидение? - спросил Скарабеев тоном "напрямик".
    - Не знаю, товарищ Скарабеев, не представляю ни на миг, - решительно ответила дама, не моргнув. - Актриса я. Не разбираюсь в мирской жизни.
    Солнышко просунуло в окно веранды несколько ярких лучей, и один из них, отскочив от блестящего перстня дамы, больно впился в глаз Скарабееву.
    - Кстати, - сказал он, отодвигая глаза от сияния, - можно ли выяснить истину про ваши отношения с пропавшим Океановым?
    - Секс и диалоги, - вразумительно ответила дама, наблюдая за играми Скарабеева с солнышком.
    - А брошка?
    - Далась она вам! Ну ведь это яснее ясного! Где секс - там и брошки теряются, - дама была терпеливая, как учительница. - Если она сгорела и вы нашли её обуглившийся труп - так и скажите...
    - Вам весело, как я понимаю, - Скарабеев опечалился и задумался. - Бриллиантов у вас куча, одной брошкой меньше, одной больше - не волнует...
    - У меня нету больше никаких бриллиантов. Алмаз - не мой камень. По гороскопу, - пояснила дама.
    - Увлекаетесь? - оживился Скарабеев.
    - Нет. Не увлекаюсь. Знаю.
    - А в Бога веруете? - еще больше оживился Скарабеев.
    - Детские вопросы? - уточнила дама. - Давайте их все сразу.
    - Вы кто по гороскопу?
    - Скорпионище, - ответила дама, изящно поправляя волосы обеими руками.
    - Да, алмазы не ваши. Так почему же вы носили ту брошку?
    - Ну вот и не ношу больше, - ответила дама.
    - Трудно беседовать с вами. Попробую еще. Когда вы видели Океанова в последний раз?
    - За два дня до пожара, - дама чуть пожала плечами, дескать, когда же еще.
    - Он был спокоен?
    - Он всегда спокоен. Он, видите ли, умный человек. Никогда не беспокоится. Он даже книг не писал в последнее время. Он был очень спокоен за два дня до пожара.
    Скарабеев решил, что это камушек в его огород.
    - Он общительный человек? - спокойно спросил он.
    - Когда хочет общаться - да.
    - Скажите, пожалуйста, уважаемая Ника Петровна, почему бы вам не произнести распространенную мысль об образе Океанова? - ну совсем спокойно спросил Скарабеев.
    - Произнести мысль об образе? Да еще и распространенную? О великий и могучий! - рассмеялась дама. - Вы слышали - что я сказала? Я не писала вам никаких заявлений. Пожар - это плохо. Исчезновение Океанова - тут всё само прояснится. Я не хочу произносить... хм... мысль об образе. Вы не сумеете, боюсь, правильно распорядиться ею.
    - Вот. Видите? Произнесли-таки, - удовлетворенно сказал Скарабеев. - Ладно. На сегодня достаточно. Спасибо. Зайду как-нибудь, - пообещал Скарабеев и откланялся.
    Ника Петровна закурила и проводила лейтенанта насмешливым взглядом.
   
    День был очень хороший, светлый. Трудно было представить, что происходит какое-то следствие, допросы, лейтенант.
    Дама села за стол и взялась за перо.
    "Милый мой, я знаю, что ты... "
    Написав две строки, она вскочила, скомкала бумажку и чиркнула спичкой. Когда в пепельнице остался только пепел, она посмотрела в окно и пошла мыть пепельницу щеткой с мылом.
   
    Лейтенант Скарабеев начал уставать от "лесных братьев", как поименовал он дачную компанию - испарившегося Океанова (всероссийский розыск пока не дал результатов), хмурого и себе на уме скульптора (слова не вытянешь, а вытянешь - сам пожалеешь), курящую даму Нику Петровну (вообще больше не принимает у себя и не разговаривает даже по телефону) и очаровательного сеттера с эпистолярными способностями.
    Слово не воробей, и, связав лесных жителей тесными узами братства, Скарабеев привык к собственному термину. Приезжая в дачный поселок и втайне наблюдая за жизнью подопечных, он ежедневно убеждался, что они не общаются. Сеттер, проходя мимо Ники Петровны у магазина и в аллеях, виляет хвостом, улыбается, но - никакого неистовства, все очень сдержанно. Поздоровается - и к сторожу. Или к сторожихе. Верный сеттер.
    Скульптор быстро построил новый сарай - поодаль от пепелища. Теперь стучит молотками, иногда дымит чем-то смолистым и вкусным, молчит, никуда не ходит. Даже в магазин ухитряется попасть только тогда, когда в торговом зале - ни единой души.
    Сама Ника Петровна живет упрощенно: встает, прихорашивается душем, гимнастикой, примочками разными, курит, кофе, выходит в магазин, читает книги, гуляет по лесу, вечером выпивает бокал дорогого красного вина - ровно один - и ложится спать одна. Временами что-то пишет, но потом сжигает.
    Возвращаясь домой, Скарабеев жаловался жене, что следствие не продвигается по причине отказа истцов от своих же заявлений. Он почему-то не сказал жене, что истцы отказались от самого факта заявительства. Впрочем, экспертиза восхищенно подтвердила: все почерки, кроме сеттеровского, подделаны, но так мастерски, так мастерски... Почерк сеттера не идентифицируешь - сравнивать не с чем. Получилась чушь: уверенно сказать, что никаких подлинных исковых заявлений не было, можно лишь о скульпторе и даме. Сеттер-де мог заявить, а теперь терпеливо ждет ответа и помалкивает. А в интересах следствия держится на почтительном расстоянии от остальных участников драмы. Его, сеттера, личной драмы: пропажи хозяина и уничтожения дома.
    Словом, учитывая отсутствие во всех возможно-процессуальных кодексах и справочниках такой статьи как исковое заявление собаки, даже весьма породистой, дело можно было закрывать. Конечно, если просто так взять и закрыть глаза на таинственное исчезновение уважаемого гражданина и погорельца.
   
    Лейтенант сидел дома и терзал компьютер. Он решил подойти системно. Цель: найти Океанова. Общее знакомство с проблемой. Сбор фактов. Предварительный анализ. Выдвинуть гипотезу.
    Начал записывать факты и рассуждать. Ничего внятного пока не получалось. Что-то сгорело, кто-то исчез - и все спокойны. Вошла Тая.
    - Ты будешь расследовать до конца? - спросила жена участливо.
    - Да, поскольку пропал гражданин нашей страны. Близкие ему люди и собака не хотят помочь мне.
    За окном была очень густая ночь. Туман. Тяжелые гардины, высокие окна. Из кухни доносились красивые ароматы проверенной домашней кухни.
    - Я могу помочь тебе?
    - Пока только ужином, дорогая, - ответил Скарабеев и погладил Таю по бедру, виновато посмотрев ей в глаза.
    - В твоем взгляде побитой собачки есть что-то новое. Собственно - это: побитая собачка. У тебя нету других дел?
    - Есть, милая. Но никто из наших, под самыми правильными предлогами, не захотели разыскивать Океанова и поджигателей его дачи.
    - Деревянные дома могут гореть по тысяче причин... Ты, кстати, читал его романы?
    - Когда-то. Ни одного пожара... Гореть, ты права, дома могут. Но причин никто не обнаружил. Ни какой-нибудь проводки, ни канистры, ни капли, ни намека... Понимаешь - в чем соль? Дом сгорел просто так. Без молнии, без злодея, беспричинно! У его соседа - тоже самое. Сарай стоял-стоял и - сгорел. - Скарабеев щелкнул пальцами.
    - Ну... может, Бог покарал за что-нибудь? - предположила Тая, присаживаясь на подлокотник мужнина кресла.
    - У Него своих дел хватает, чтоб портить хорошее имущество, - ответственно заявил Скарабеев и перевел взор на пуговички таиного халатика. Представив себе зрелище под халатиком, он вздохнул, выключил компьютер, встал, взял жену за руки и повлек на диван.
   
    Наутро лейтенант Скарабеев проснулся с твердым и окончательным решением разобраться в нелепой тайне, окутавшей простой, слишком простой, пожар. Именно в то утро, поглядев на розовую спящую щеку жены, он подумал: "Почему есть вещи такие простые и есть вещи такие сложные? Почему эта щека не кажется мне ни загадочной, ни чужой, ни даже... родной? Она мне кажется моей щекой. Я знаю тут каждую пору. Правда, эта щека таинственно соединена с грудью, с промежностью Таи, но когда я смотрю на ее грудь и промежность, я не думаю о щеке. А глядя на утреннюю щеку - иногда думаю о груди, иногда о промежности, иногда не думаю ни о чем. Почему Тая стесняется ненапудренной щеки?"
    Констатировав бессвязность, "неумытость", как подумалось Скарабееву, утренних мыслей, он пошел в ванную и на пороге резко остановился, словно пронзенный молнией.
    - Я должен понять этот пожар! - твердо сказал он себе низким голосом. - Я не понимаю еще, зачем, но - я должен.
    "Ты сначала пойми, почему ты сказал это себе н и з к и м голосом", - влез кто-то в мысли Скарабеева и добавил: "Понимать тоже уметь надо..."
    "Господи!" - прошептал Скарабеев, никогда ранее не имевший каких-либо галлюцинаций.
    "Ну как сказать..." - пробормотал голос- гость. - "Господи или нет - это кому как..."
    - Тая! - крикнул Скарабеев.
    Жена, полусонная, влетела в прихожую.
    - Что с тобой?
    На пороге ванной стоял белый, как снег, Скарабеев и водил рукой по воздуху, словно что-то нащупывая. Тая тоже побледнела.
    - Ты меня звал? - робко спросила она.
    Скарабеев встряхнулся и спросил:
    - Ты слышишь?..
    Тая прислушалась.
    - Нет...
    - Голос был.
    - Был голос ему, - беспощадно сказала жена.
    - Извини. Я больше не буду. Показалось что- то...
    Тая посмотрела на мужа. Он выглядел отрешенным. Она пошла на кухню. Они давно жили вместе. Именно потому давно, что Тая умела вовремя уходить на кухню.
    Скарабеев поприслушивался: никаких голосов больше не было. Вошел в чистую белую ванную, включил воду, влез под душ, но сразу перерешил: напустить воду и лечь. Так теплее.
    Лег. Закрыл глаза и представил себе пепелище. Вспомнил Нику Петровну, ее небесные ноги и руки - и ощутил волнение. Открыл глаза: да, достоинство восстало и требовало ощущений.
    - Тьфу, пропасть, - сплюнул Скарабеев и беспомощно оглянулся, будто в ванной мог быть кто-нибудь, способный прийти на помощь. Ему захотелось еще раз крикнуть: "Тая!"
    Но - пугать жену по два раза на одно утро негоже.
    Член стоял, как партизан перед казнью: гордо и обреченно. Скарабеев готов был отчаяться.
    "Ладно, это просто, - опять раздался голос-гость. - Смотри..."
    А вот тут случилось невообразимое. Кто-то невидимый нежно сжал скарабеевский орган и погладил. Лейтенант задрожал и застонал. Через две минуты все сладко кончилось, но теперь Скарабеев готов был заплакать. Это было н е в о з м о ж н о .
    "Почему же? - спросил голос-гость. - Возможно. И не только это. Давай знакомиться!"
    - Кто вы? - тихо спросил Скарабеев.
    "Зови меня Приятелем, ладно?" - вкрадчиво попросил голос.
    Это было выше сил лейтенанта. Он пулей вылетел из ванны, не вытираясь, помчался на кухню и схватил жену за плечи:
    - Ты слышала? Слышала?! - блистая очами, он вглядывался в ее лицо, словно боясь услышать правдивый ответ.
    - Здесь вода лилась, - Тая кивнула на мойку с посудой, - и сковородка шипела. Что я могла слышать?
    Скарабеев весь колыхался и трясся от необычного возбуждения. Ему показалось или не показалось? А если нет - значит, его заметили? Он нужен какой-то другой силе, которая может так много? Он всегда о себе хорошо думал - из-за фамилии, - но чтоб так! Прямо! Наяву!..
    Он не решился сказать жене, что как бы изменил ей в ванне с невидимой, но очень приятной незнакомкой. Или незнакомцем, в чем признаться было еще труднее. Он почувствовал приближение неописуемого, небывалого ликования, всё в нем запело и заиграло.
    Жена видела, но не смогла сообразить, что же так обрадовало мужа, пока он мылся. Тая погладила его по мурашкам, густо выскочившим на голой мокрой коже, но Скарабеев не чувствовал ничего, кроме своего нового трепета и п р и ч а с т н о с т и к чему-то, он сам не понимал к чему.
   
    ***
   
    Скульптор Протогилеев сидел, по обыкновению, на березовом пне и курил в глубокой задумчивости.
    Вчера к нему заходила Ника Петровна и произвела в душе ваятеля серьезное смятение. Дело было так.
    Протогилеев пил вечерний чай и обдумывал свежий замысел: ему привиделась странноватая скульптурка, которая не очень отвечала его устоявшимся художественным принципам. Он удивился, когда перед мысленным взором его проплыла бесформенная масса с крылышками, неизвестно почему показавшаяся ему и живой, и вполне законченной. Она требовала воплощения в материале. Он закрывал глаза - масса продолжала плыть. Открывал - и слышал шорох её крыльев. Закрывал - она всё плыла, плыла, затягивая его в неразборчивую игру её мелких колыханий, интригуя, завораживая. Он отгонял видение, оно возвращалось: то справа налево, то слева направо, плыло и плыло. Вот в этот момент и явилась Ника Петровна.
    - Здравствуйте, - сказала она своим велюровым голосом. - Я не помешала?
    - Здравствуйте, - ответил Протогилеев. - Как можно!.. Присаживайтесь, - он подвинул даме плетеное кресло, а сам сел на диван.
    - Не будем о погоде, - улыбнулась Ника Петровна, - мы с вами взрослые люди...
    - Тем не менее сегодня прохладно, - улыбнулся в ответ скульптор. - Не скучаете без него?
    - Нет, не очень, - сказала дама. - И всё-таки надо бы повидаться. Есть две-три недообсужденные темы.
    - Сочувствую, голубушка. Это нелегко терпеть - недообсужденные темы... - Протогилеев продолжал улыбаться, показывая аккуратные небольшие зубки цвета кофе с молоком.
    - К вам ведь заходил мальчик из розыска? - сказала она.
    - Да, любитель легенд и мифов, - кивнул скульптор и спрятал зубки.
    - Мне тоже так показалось. - Дама протянула руку за сигаретами. - Вы не знаете эту историю про неписанные заявления?
    - Знаю. Мистика. В этом я не силен. Если ему очень хочется - пусть разбирается. Я ничего не знаю. Вспыхнуло у нас одновременно, сгорело, без молнии, без грозы, вообще без причин. Свой сарай я отстроил, работаю, у меня прилив сил. Завтра привезут новый гипс и воск. Да, еще пластилин кончился. Очень хочу поработать в мраморе, - на одном дыхании выдал он Нике Петровне.
    - Понятно. Вы довольны жизнью, я вас отвлекаю, - констатировала она, но ни единого жеста в сторону откланяться не произвела.
    Скульптор покосился на колено Ники Петровны.
    - Знаете, голубушка, - с легкой мечтательностью сказал он, - я давно присматриваюсь к вашим коленям...
    - Знаю, - перебила его Ника Петровна.
    - ... и думаю: неужели вам никогда не хотелось быть воссозданной в каком-нибудь более или менее вечном материале?
    - Почему же никогда? - приподняла длинные светлокоричневые брови Ника Петровна. - Он воссоздал меня в некоторых образах, и мне это понравилось. Книги - достаточно нетленный материал для моих коленей?
    - Насмехаетесь. Ясно. Нет-нет, не подумайте, что я предлагаю вам позировать, у меня есть модели, всегда были, но ваши колени...
    - Хватит, - серьезно сказала дама, - уже чересчур. Я к вам по делу пришла, и мои колени оставим в покое, с какой бы колокольни их ни рассматривать.
    - А что мне остается? - чуть пожал плечами Протогилеев. - Не знаю я - где Океанов, почему Океанов. Мне, если хотите, вообще наплевать на всю эту историю. Дом был обшит тёсом, материал горючий, в лесу было сухо после теплых дней. Пить чай мне с ним надоело, у меня своих дел полно.
    Ника Петровна обладала хорошим музыкальным слухом, проницательностью и вкусом. В поведении Протогилеева было много фальшивых нот, наигранного спокойствия и пошлых микрожестов. Он был чересчур с в о б о д е н от присутствия соседа, с которым так недавно и так крепко, казалось, дружил. Правда, они почти никогда не беседовали втроем, но эпизодики были, и Ника Петровна прежде не обнаруживала в интонациях скульптора какого-либо пренебрежения к Океанову.
    Протогилеев, в свою очередь, с удовольствем наблюдал за переливами настроения внезапной гостьи, радостно подкидывая ей всё новые порции утонченного, как ему казалось, хамства, и ожидал взрыва. Не дождался: Ника Петровна внезапно встала, вежливо попрощалась и ушла - ни быстро, ни медленно, а так, просто ушла и всё.
    И вот теперь он сидел на пне, вспоминал ее колени и думал над бесформенным, но очень требовательным образом массы с крылышками, продолжавшим плавать перед его мысленным взором. И еще он думал: он понял, по какому делу приходила Ника Петровна, или не понял?
   
   
    Глубокой ночью Ника Петровна внезапно проснулась от громкого стука. Часы хрипло отбили три, Ника Петровна испуганно включила ночник и прислушалась. Тихо. Всё тихо.
    Она не решилась встать, выключила свет и спряталась под одеяло с головой, дрожа от холода. Стук повторно донесся до ее молочных, как говаривал про них Океанов, ушей через десять минут - отдаленный, гулкий, бухающий стук. Ника Петровна сама не понимала, чем так напугал ее этот звук, пришедший явно издалека, явно чуждый ей. Но до утра заснуть не смогла. В девять встала, выпила крепчайшего кофе, постояла под горячим душем и пошла проветриться.
    Океановский сосед сидел на пне, курил и с удовлетворением оглядывал свои владения. Ника Петровна кивнула ему и вдруг заметила, что в радиусе пяти метров вокруг пня исчезла вся трава. Свежевспаханная земля, аккуратно прочесанная граблями, чудесно пахла на всю округу. Ника Петровна мысленно взлетела над протогилеевским участком и увидела странную круглую коричневатую плешь в траве - с дымящим на пне скульптором в центре плеши. Она с детства любила вот так полетать и с высоты оглядеть.
    Протогилеев заметил ее и тоже кивнул. На самом деле ему нелегко было видеть Нику Петровну так часто. Он очень хотел подержать ее за колени, но мечта сия что-то не походила на исполнимую.
    Ника Петровна не так давно разрешила себе придерживаться или не придерживаться своих условностей по личному усмотрению. Вот раньше, в глубокой юности, ей почему-то казалось, что мужские ухаживания, даже не принятые ею, обязывают ее к каким-то действиям. А уж принятые - тем более. Теперь она взрослая, теперь она очень взрослая, потому что она после Океанова, а он обучил ее тезису, совершенно непонятному ей ранее: "Мне - нужно..."
    Когда Океанов взял ее, она очень удивилась его нежно-выжидательной манере любви: каждый его жест словно спрашивал - так? Или вот так? Может быть, эдак? Без бравады, без наезда, - совершенно искренне...
    Она старалась выглядеть искушенной, а он был предупредителен; ясно, что ничего хорошего первое время не получалось. И однажды, когда нежность Океанова превратилась в океан нежности, а ее притворство рухнуло под напором ее собственных, наконец-то прорезавшихся, стремлений, выяснилось, что им обоим на самом деле ничего такого-разэтакого не надо. Они лукаво переглянулись и сплелись в самой что ни на есть классической позе и совершили соитие, самое что ни на есть обычное по форме. И было так хорошо...
    С тех пор Ника Петровна плевать хотела на то, что нужно всем другим. Протогилеев этого, конечно, не знал, но барьер чуял.
    - Что это у вас с травой случилось? - крикнула Ника Петровна.
    Скульптор привстал и посмотрел на нее из-под козырька-ладони.
    "Хам все-таки..." - беззлобно подумала Ника Петровна, ожидая ответа.
    - А... здравствуйте, - сказал он, садясь. - Да вот поработал немного, знаете ли...
    - Над земельной реформой? - уточнила Ника Петровна.
    - Почти, - улыбнулся Протогилеев. - Заходите - покажу.
    Сегодня в гостеприимстве Протогилеева сквозила, помимо обычного хамства, необычная заинтересованность. Приглядевшись, Ника Петровна заметила свежесть и даже выглаженность его рубашки, что бывало со скульптором крайне редко.
    Вошла, закрыла за собой калитку, сделала шаг и вдруг споткнулась: под ногу Нике Петровне попалась гипсовая кисть женской руки, сжимающая короткий факел. Обломок безвольно валялся в траве, одиноко оттененный сочной зеленью. Вздрогнув, она посмотрела на Протогилеева, пристально наблюдающего за ее движениями.
    - Захватите с собой, - сказал он.
    Ника Петровна, не очень понимая, почему подчиняется его бесцеремонности, подняла обломок и подошла к Протогилееву.
    - Спасибо, - сказал он, взял гипсовую руку и обвел гипсовым факелом воздух вокруг себя. - Знаете, что это?
    Ника Петровна оглядела свежевспаханные окрестности пня.
    - Нет.
    - Могила братская, - с казенной инверсией сказал он. - Точнее, сестринская.
    - Там спят иллюзии? - беспечно сыронизировала Ника Петровна.
    - Вы очень догадливы, дорогая соседка. Пойдемте в дом?
    И она почему-то пошла, втайне надеясь еще поговорить со скульптором о своем пропавшем любовнике. Нике Петровне казалось, что скульптор все-таки знает разгадку исчезновения Океанова.
    В доме было чисто, порядок царил необыкновенный, словно сверхзаботливая женская рука день за днем упорядочивала и протирала все эти книжные полочки, подставки, буфет, дубовые скамейки, зеркала, некрашеные подоконники. Даже люстра из меди и стекла над круглым обеденным столом сверкала каждым материалом.
    - Присаживайтесь, - бросил Протогилеев и налил ей чаю из самовара - только что вскипевшего.
    - Вы к чему-то тщательно подготовились, - предположила Ника Петровна. - Ваше жилище не похоже на холостяцкое. Да и самовар вскипел так вовремя...
    - Подготовился - не то слово. Я уже начал. Совершил. Взгляните на этот альбом.
    Громадный тяжелый фотоальбом в кожаном переплете с медными углами лег на стол перед Никой Петровной. Скульптор открыл наугад и ткнул пальцем в левую страницу:
    - Вот эти, например... Листайте.
    На цветных фотографиях жили-были женщины. Ника Петровна полистала. Мраморные, бронзовые, деревянные, восковые, пластилиновые и одна гранитная. Сидя, стоя, лежа, изогнувшись, напрягшись или расслабившись, они жили и намеревались любить. Они почти дышали.
    - Хорошие работы, - искренне сказала Ника Петровна.
    - Да? - вскинулся Протогилеев, - А чем же они хороши, по-вашему?
    - Подождите минутку, сейчас скажу... - Ника Петровна продолжала листать картонные страницы. - Вы знаете, я же впервые вижу ваши труды.
    На центральном развороте альбома она обнаружила четыре крупных снимка: сомкнутые колени. Восемь наведенных дул анфас. Ника Петровна пригляделась и не смогла понять, из чего они изваяны. Эти снимки были черно-белые, в легкой дымке. Она вопросительно взглянула на скульптора.
    - Крашеный пластилин, - понятливо ответил он.
    - Мною вы хотели украсить подобный разворот? - спросила она.
    - О нет, голубушка Ника Петровна. Это всё, знаете ли, кладбище...
    - ...?
    - Я их всех сегодня закопал. Всех! Представляете?
    - Ночью был стук да гром, - вспомнила Ника Петровна.
    - Да. Извините, если разбудил. Пластилиновых растопил, деревянных распилил, каменных разбил, металлических погнул как мог - и под землю! Всех - под землю! - с яростью сказал Протогилеев. - Вечная память, ха-ха...
    - Шумные были похороны, скажу вам. Мне поспать не удалось. - Она закрыла альбом и взялась за чашку с душистым чаем.
    Скульптор смотрел на гостью и мучительно ждал вопросов, дескать, как же вы могли да не жалко ли. Однако Ника Петровна преспокойно пила чай и молчала.
    - Еще налить? - сказал Протогилеев, чтобы сказать.
    - Да, пожалуй. Очень хорошо завариваете.
    Протогилеев очевидно расстроился её нелюбопытством. Наливая чай, он неосторожно плеснул себе на руку.
    - Под холодную воду надо поскорее, - невозмутимо заметила Ника Петровна, когда скульптор энергично замахал рукой.
    Протогилеев убежал в кухню и шумно пустил воду. Ника Петровна ждала его и думала: как же мог Океанов так подолгу беседовать с этим нервозным человеком; о чем же они выпили столько ведер чаю? Вот она всего пятнадцать минут провела в его доме, а говорить уже не хочется, несмотря на происшествие с захоронением. С ним скучно, неуютно. Он напыщен и весь очень виден, как на ладони. Правда, встречались они чаще в доме Океанова, усмехнулась Ника Петровна, а там все по-другому. Там ласковая жизнь добрых вещей, там умный хозяин. Даже пузатый самовар там был не такой уж и пузатый.
    - Спасибо, - сказала она, вставая, когда Протогилеев вернулся, с забинтованной рукой. - Очень больно?
    - Да, очень, - с досадой ответил он и налил себе рюмку коньяку. - Будете?
    Ника Петровна покачала головой и удалилась - так же ровно, как в прошлый раз. Протогилеев стиснул зубки.
   
    ***
   
    Скарабеев пришел на работу на час раньше обычного, сел за стол и положил левую руку на ширинку. С того утра, когда он ощутил в себе Приятеля, член стал для Скарабеева почти священным предметом. Незримое вторглось в его жизнь т а к и м путем, и Скарабеев панически боялся утратить свежую внезапную связь с ним. Поэтому, оставаясь в одиночестве, он машинально прикасался к своему органу, как бы проверяя - в порядке ли проводник.
    Приятель, собственно, ничем более себя не обнаруживал - вот уже три дня. Это не смущало Скарабеева ничуть. Он верил в некую свою избранность всегда, а теперь - тем более. Описать это самое предназначение словами он пока не брался, но твердо знал: оно есть, и дорога в новое, обогащенное высоким смыслом будущее, - открывается.
    Правой рукой он набрал номер дачного телефона Ники Петровны и принялся терпеливо слушать длинные гудки. Хороший тон велит класть трубку после пяти сигналов, но Скарабеев плюнул на хороший тон. Десять, пятнадцать, двадцать... Никого. Он поставил аппарат на автодозвон и мысленно обратился к Приятелю:
    - Сделай так, чтобы она взяла трубку, наконец. Я уже устал выслеживать их всех, а ее особенно. Я ездил в лес каждый день - они все вели себя так, будто тихо посылали меня куда подальше. Пусть теперь будет по-другому... - Вот таким нетрадиционным текстом сотворил непривычную молитву лейтенант Скарабеев, не убирая левой руки с причинного места.
    Под ширинкой легонько шевельнулось, необременительно, но заметно. Скарабеев не успел подумать - само шевельнулось или в результате обращения к Приятелю, как вдруг телефон ответил голосом Ники Петровны:
    - Здравствуйте, лейтенант, вы вытащили меня из ванны...
    - А как вы догадались, что это я? Ведь у вас нету определителя? - удивленно воскликнул Скарабеев, поспешно убрав левую руку.
    - У меня определитель в голове, лейтенант Скарабеев. Так удобнее. И в чем же дело?
    - Извините, вы успели вытереться? - нахально уточнил Скарабеев.
    - Спасибо, солнышко. Я все успела. Вы хотите задать мне несколько вопросов, не так ли? Отвечаю: у меня нет ответов.
    - А что вы делаете сегодня вечером? Я бы заехал на чашку чая.
    - Вы как себя чувствуете, голубчик? Что это с вами происходит? - женщина говорила почти обеспокоенно.
    - Чувствую себя хорошо. Температура нормальная, давление тоже.
    - Сдайте анализы, может быть... - сказала Ника Петровна.
    - Ну почему, почему вы не хотите помочь мне? - воскликнул Скарабеев. - Я очень хочу найти Океанова, выяснить всё это дело, а вы словно не заинтересованы!
    - Я чувствую, что с вами действительно что-то произошло. Какой-то прилив, - задумчиво ответила Ника Петровна. - Только пообещайте мне, что не будете больше приставать ко мне по поводу заявления, которого я не писала. Примем априори: я не писала. Ладно? И побеседуем просто так, по-людски. Без глупостей.
    - Конечно, дорогая Ника Петровна! Обещаю вам! В шесть часов удобно?
    - Удобно. Приезжайте. Все скажу. Если сумеете спросить... - и она положила трубку.
    Скарабеев подпрыгнул под потолок. Наконец-то хоть один из обитателей этого чопорного, надменного, жутко элитарного дачного отстойника согласился быть человеком по отношению к Скарабееву. Недолго думая лейтенант приписал эту маленькую победу своим новым связям и возблагодарил Приятеля - горячо, страстно, как только мог.
    В ответ в брюках еще раз тихо шевельнулось. И все. Тишина.
    Вечером он летел по шоссе, вцепившись в руль, как начинающий. Солнце двигалось к западу, дальний край неба играл красивыми продольными полосками облаков: коричневыми, синими, розовыми. Скарабеев поглядывал на разыгравшееся небо с умилением: всё, решительно всё казалось ему добрым предзнаменованием! Он никогда не видел такого полосатого неба на закате - и вот видит! Впрочем, на восходе тоже не видел. Теперь увидит! Скарабеев запел.
   
    Ника Петровна, человек слова, приняла его вежливо. Серое шерстяное платье с длинными рукавами и белым кружевным воротничком восхитило лейтенанта простотой и вкусом. "Исключительно элегантная дама!" - решил Скарабеев и отхлебнул чаю.
    - Прекрасно! - счел необходимым сказать он, хотя, по правде, ничего не чувствовал сейчас, кроме опьяняющего восторга бытия.
    - Вы просто светитесь, дружище, - заметила Ника Петровна, закуривая.
    - У меня появились интересные сведения, - сморозил Скарабеев.
    - Нашли смысл жизни? - спросила дама.
    - Вы обескураживающе догадливы, - подтвердил Скарабеев, откусывая печенье.
    - Как вам удалось выговорить это слово с печеньем во рту - вот что интересно...
    - Ну вы опять, Ника Петровна. Мы же договорились, - он допил чай.
    - Да-да, договорились. Итак, вы отдохнули, научились задавать вопросы и ...
    Затилинькал телефон. Ника Петровна сняла трубку, бестрепетно послушала глухое молчание и невозмутимо положила трубку.
    - И часто вот так? - заинтересовался лейтенант.
    - Редко, - ответила она.
    - Я предполагаю, - медленно сказал Скарабеев, стараясь смотреть ей прямо в переносицу, - что подсознательно вы в курсе, где находится Океанов, но не можете себе признаться... И мне тоже пока не можете...
    - Будьте добры, лейтенант, дайте мне какой- нибудь специальный фонарик, чтоб я смогла пройти в собственное подсознание - желательно без провожатых - и вернуться с сокровищем в руках...
    - Ничего-ничего, Ника Петровна, продолжайте, я уже привыкаю, - подбодрил ее Скарабеев.
    Женщина вдруг так пристально посмотрела в окно, что лейтенант невольно обернулся и тоже стал вглядываться в золотистый сумрак вечернего леса. Все было тихо, ни листочек не шелохнулся.
    - Что вы? - повернулся он к Нике Петровне с удивлением.
    - Мне показалось, - пробормотала она. - Ладно, продолжим. Фонарик готов?
    - Пожалуйста, - с готовностью откликнулся лейтенант. - Расскажите мне о творческой работе Океанова, о его, так сказать, повседневной кухне.
    - Пожалуйста, - ответила она. - Однажды, много-много лет назад, когда у нас в стране еще жили пионеры, комсомольцы и другие аборигены, утром в квартире Океанова раздался телефонный звонок. Бодрый голос вроде вожатского приглашал известного писателя посетить известный пионерский лагерь в Подмосковье и выступить перед подрастающим поколением...
    Скарабеев с удовлетворением откинулся на спинку кресла: Ника Петровна, наконец-то, что-то рассказывает. Очень хорошо. Он ободряюще кивнул ей. Она продолжала:
    - Океанов не мог отказать пионерам. Но ехать куда-то именно в то утро ему было очень трудно, почти нереально, поскольку накануне был банкет по случаю выхода его новой книги, голова раскалывалась, во рту... словом, острое, безысходное похмелье - вы, наверное, знаете. Или хотя бы читали у Булгакова...
    Скарабеев изумленно замер: действительно, в его памяти в этот момент всплывала сцена пробуждения директора.
    - Как вы... догадались? - обескураженно спросил он.
    - Ну... вы же не пьете, - пояснила Ника Петровна. - А книжки читаете. Причем, скорее всего, символические книжки. Мне продолжать?
    Скарабеев кивнул ей, а себе приказал сосредоточиться. Рабочее ясновидение Ники Петровны напрягло лейтенантскую душу, он немедленно вспомнил Приятеля и неприязненно подумал, что такая чуткая собеседница может и докопаться до его тайны.
    - Итак, в то утро поездка куда-либо да еще с целью произнесения каких-то слов вслух - это было страшно. Однако бодрый голос в трубке не просто настаивал. Океанова мягко предупредили, что именно в этом пионерском лагере отдыхает внучка директора издательства, выпустившего новую книгу Океанова. И она обязательно расскажет дедушке о том, как содержательно провела время... Словом, Океанов понял, что поездка неизбежна. На том конце провода поняли, что он понял, и пообещали прислать хорошую машину с опытным водителем. Океанов влез под холодную воду, побрился как смог, хотел принять пивка, но тут как раз позвонили в дверь, а пить при водителе было уже вроде нельзя, и несчастный похмельный литератор плюхнулся на заднее сиденье роскошной черной "Волги" в том состоянии, в каком был. В этот миг он, наверное, не очень любил пионерскую организацию. Приехали в лагерь. Пионеры в парадной форме, горнисты, линейка, сцена вся в цветах, микрофоны - и палящее утреннее солнышко. В глазах у несчастного Океанова помутилось, в желудке что-то перекрутилось. Когда он сел в президиум, он помнил лишь одно слово изо всего русского языка...
    Скарабеев весь обратился в слух. Ника Петровна оказалась прекрасной рассказчицей.
    - Что же было дальше? - нетерпеливо сказал лейтенант.
    - Приветствия, цветы, перечисление заслуг высокого гостя. Вышла вперед стройная пионерочка с уже готовыми ногами, с пухлыми распутными губками и спросила - от имени и по поручению: "Расскажите нам, пожалуйста, а как вы работаете? Какой у вас творческий процесс?"
    Несчастный Океанов приоткрыл глаза, увидел ее ножки, губки, услышал ее жуткий вопрос, набрал воздуха в легкие, как в последний раз, и громко, отчетливо сказал в микрофон буквально следующее: "Значит так. Просыпаюсь я утром. Открываю холодильник. Достаю лист бумаги и думаю: кого я сегодня вечером буду е..ть?" ...Сначала воцарилась минута молчания. Потом отключили микрофон, увели пионеров, писателя погрузили в машину и увезли в Москву похмеляться... О, что там творилось! Не могу передать!
    Скарабеев, отсмеявшись, накинулся на Нику Петровну с упреками: дескать, я серьезно спросил, а вы мне анекдоты подсовываете...
    - Ну почему же анекдоты? - улыбнулась Ника Петровна. - Это я ответила вам на незаданный, но вполне процессуальный вопрос. Ведь вы все равно рано или поздно спросили бы: где и как я познакомилась с писателем Океановым? Вот так я и познакомилась... - и она рассмеялась.
    - Как?.. - прошептал Скарабеев. - Вы были там? Так давно?..
    - Не понимаю вашего потрясения. Я и была та самая злосчастная пионерка с вопросом, ногами и губами. Правда, я тогда не знала истинной цены всему перечисленному. Это он мне потом объяснил. Через двадцать с гаком лет...
    - Интересно, - призадумался Скарабеев. - Выходит, вы так или иначе знаете Океанова всю жизнь?
    - Большую часть, по крайней мере. Это мой путеводитель.
    - А его жена? - не успев подумать, отреагировал Скарабеев.
    - Была такая жена. И ребенок есть. Это другое. В моем мире жена Океанова занимает, конечно, определенное место, это женщина-загадка, это колба с раствором...
    - Что-что? - поперхнулся лейтенант.
    - Потом объясню. В другой раз. Мы ведь сегодня не о женщинах поговорить собрались...
    Нике Петровне понравилось развлекать пылкого детектива. Сейчас она уже не очень понимала, отчего так долго мурыжила беднягу, мешая и подтрунивая. Отчего ей было бы не выговориться сразу? Но тут она вспомнила его горящие глаза, его предуверенность, что всё в мире познаваемо - стоит только спросить у кого надо, и поняла, что правильно, в общем-то, помалкивала раньше. Можно было и продолжать помалкивать. Ан нет, дернуло что-то. Пусть.
    - Вы задумались, я вижу... - проговорил лейтенант. - О чем сейчас?
    - Скажу честно. Я не очень понимаю, почему я решила поговорить с вами более откровенно именно сегодня. Что вы для этого сделали, а?- с лукавинкой спросила Ника Петровна, однако глаза ее были серьезны.
    Скарабеев еле сдержался, чтобы не закричать: "У меня появился Приятель!". Стиснул зубы и - не закричал, а что-то пробулькал.
    - Понятно, - сказала Ника Петровна, разглядев его муки. - Не хотите признаваться, что высушили мозг семи обезьян, пошинковали пару-тройку мумий, повернулись лицом на восток и так далее... Словом, навели на меня. Зачаровали, опутали...
    - Я хочу найти Океанова. Не начальник нашего отделения милиции, а я лично этого хочу. Не знаю пока - зачем хочу, почему так сильно хочу, но меня что-то толкает и толкает. Я не справляюсь с собой. Я могу думать только об Океанове. Если бы его дом не весь сгорел, я, наверное, сейчас пробрался бы туда и стал жить там, тайно, исследовал бы каждую щелку, каждую пылинку, меня туда так тянет! вы не представляете... - с воодушевлением палил Скарабеев.
    - Представляю... - обронила Ника Петровна.
    - Помогите мне, голубушка! - все горячее расходился Скарабеев.
    - Успокойтесь. В таком деле нельзя горячиться, тем более что вы жаждете невозможного: поселиться в доме, который сгорел дотла, - Ника Петровна продолжала говорить провоцирующие слова, но сама очень внимательно вглядывалась в Скарабеева, понимая, что он уже затащил ее в эту воронку, он уже вынудил ее пойти вместе, а сейчас она лишь тянула время, словно ожидая - как еще более убедительно он падет ниц.
    Скарабеев поднялся и подошел к ней. Сел на корточки у ее ног, по-щенячьи заглянул в глаза.
    - Это я не фамильярничаю, поверьте, - сказал он жалобно, - это я с мольбой... Вы же наизусть знаете дом. Он хоть и сгорел, но в вашей памяти все живо, ведь так? Правда? Никто не поможет мне так, как одна вы можете. Скульптор вообще отбрыкивается, да и не знал он дом Океанова так уж близко, я думаю...
    Она положила руку на плечо Скарабеева и сжала пальцы: на ощупь лейтенант оказался весьма крепким, чего нельзя было предположить по его виду.
    - Значит, вы, лейтенант, чувствуете в себе невиданные силы и готовность путешествовать по волнам моей памяти аки по суху. Что ж, видимо, мне придется вступить с вами с союз. Других кандидатов не предвидится, как ни крути...
    - Спасибо, дорогая Ника Петровна, - воскликнул Скарабеев и стиснул ее руку, всё еще лежавшую на его плече.
    В комнате почти стемнело. Ника Петровна пошла к выключателю, кругло белевшему на стене. Протянув руку, она на секунду обернулась к окну, словно провожая последние лучи солнца, уходившие в гущу еловых ветвей. В квадрате окна, в вечерней глубине хвои мелькнули две быстрые тени: чем-то встревоженные маленькие птички взвились вверх. Ника Петровна пристальнее вгляделась во тьму и вдруг вскрикнула: ей почудилось, что к стеклу прижалось лицо, каждая черточка которого была ей знакома, как своя собственная. Женщина, не думая, кинулась к двери и выбежала во двор. Скарабеев бросился за ней.
    Лейтенант очутился в неосвещенном дворе один, повертел головой туда-сюда, не обнаруживая беглянки, обошел дом, вернулся к крыльцу и сел на ступеньку. В багажнике его машины хранился большой карманный фонарь. Скарабеев с неохотой признался себе, что свалял дурака, упустив Нику Петровну, и заранее готов был сколько угодно подшучивать над собой, рыскающим по чужому саду с фонарем в руке. Он так и увидел сию нелепую картину: сыщик, фонарь, сад во тьме, несанкционированный обыск. Тьфу! - обиделся на судьбу Скарабеев. И в этот миг услужливый голос Приятеля шепнул ему: "Сходи-ка на пепелище!"
    "Спасибо!" - обрадованно подскочил Скарабеев, ощутив дежурную тяжесть в штанах. Мчась к участку Океанова, он почему-то предвкушал зрелище рыдающей на сером холмике вдовы, точнее, не вдовы, она ж ему не жена, а как же назвать ее нынешний статус по-другому? - словом, она, рыдания, тень хозяина и полная, скорбная луна над лесом.
    Когда запыхавшийся лейтенант добежал до океановского участка, луна действительно остановилась прямо над его головой, и в ее голубовато-зеленоватом свете он с невыразимым удивлением увидел Нику Петровну, спокойно покуривающую в самой середине пепелища. Она смотрела на небо.
    - Господи, как вы очутились здесь с такой скоростью? - тихо спросил Скарабеев, подходя к женщине.
    - Не знаю, - ответила она. - Мне почудилось...
    - ... что вас позвал Океанов?
    - Да, он будто бы пришел под мое окно. Когда я хотела включить люстру, я обернулась...
    - Я видел, что вы обернулись. Но за окном никого не было! Я тоже посмотрел...
    - Теперь и я вижу, что никого. Но все-таки было очень странно, - и она виновато улыбнулась Скарабееву.
    Он взял ее под руку и повел к воротам, оглядывась по сторонам. И вдруг наклонился. В траве, шагах в пяти от пепелища лежал чистый элегантный галстук.
    - Не знаете - чей? - спросил он, подняв находку.
    - Знаю, - ответила она, не сводя глаз с галстука. - Его собственный. Привез из Греции, незадолго до пожара...
    - Здесь не было галстука в прошлый раз, - сказал Скарабеев. - Я все тут облазил сто раз, я тут каждую травинку трогал, под каждую былинку заглядывал, я заметил бы такой предмет. Смотрите, он же совершенно чистый, причем, его явно уже носили.
    Она взяла галстук и понюхала.
    - Его запах...
    - Может быть, вам не почудилось?
    - Вы можете представить себе тень Океанова, швыряющуюся галстуками? Какого черта! Это ж не платок, который можно выронить из кармана! Галстук надо развязать; или стянуть - через голову. Да и зачем? - рассердилась Ника Петровна.
    Она поежилась: ночная прохлада пробралась в рукава ее тонкого шерстяного платья. Сырая тьма пугала, и даже присутствие Скарабеева не избавляло женщину от внезапного и пронзительного одиночества. Покуда Океанова не было видно вовсе, после пожара, Ника Петровна ждала чуда, но легкого, вроде сюрприза, - но обязательно из материального мира, из вещного, видимого, полного обыкновенных подвохов. Ну, например, проснется она утром, придет к пепелищу, а на участке дюжие строители возводят новый дом под чутким руководством самого хозяина, переставшего прятаться и явившегося в живой солнечный мир с объяснениями и даже, может, извинениями.
    А сейчас, когда от большого, теплого, сильного Океанова остались только пепелище да один-единственный галстук, женщина возмутилась. Ей захотелось громко крикнуть - на весь лес: "Перестань! Выходи!" - ведь игра в прятки затянулась и стала надоедать. Но она не крикнула, Океанов не вышел, игра не прекратилась. Скарабеев ждал, луна висела над их головами, ночь жила своё. "Хорошая ночка!" - весело подумал Скарабеев, которому всё это, на самом деле, очень нравилось.
    Когда они вернулись в дом к Нике Петровне, она поставила чай, достала рюмки, графинчик, налила коньяку.
    - Я помню, что вы не пьете, - пояснила хозяйка. - И что за рулем - помню. Это для н е г о рюмка. Пусть выпьет и уйдет...
    Скарабеев не возражал против рюмки, но против такого ухода - очень даже возражал. Он промолчал, заметив, что Нику Петровну трясет всё сильнее. Проследил за отправкой стограммовой порции, послушал напряженную тишину.
    - Что делать будем? - спросил он.
    - Начинается то самое интересное, о чем он думал последние годы и о чем пытался писать книгу. Я полагаю... - Ника Петровна исподлобья взглянула в черное окно, будто в ожидании новых видений.
    Скарабеев ждал. Он видел, что ситуация решительно изменилась. Что женщина уже не просто сердится, а жестоко злится. И еще немного - и он что-то узнает. Предчувствие тайны медленно заменялось предчувствием разгадки. Никому на свете лейтенант не мог бы сейчас внятно объяснить, магнитом какой именно загадки притянут он к этой истории. Но чем меньше приходило слов, тем сильнее тянуло неведомое.
    - Мне кажется, дети так мучаются, когда пытаются разобраться, где у взрослых добро, а где зло... - вдруг сказал Скарабеев, пытаясь поддержать Нику Петровну.
    - А взрослые так мучаются, когда ищут Бога, - резко ответила она.
    - Пожалуйста, не молчите больше, Ника Петровна, пожалуйста, говорите все, что придет в голову.
    - Он сказал как-то, что всех вопросов на свете, может быть, всего-то два-три. Как устроен мир - во-первых. Ну это все ищут, ясно. И как уйти из мира, чтоб вернуться. Или как вернуться, чтобы уйти, - это во-вторых. Всё остальное, накрученное философами и художниками, изображает лишь степень приближения к этим вопросам или к ответам на них - в зависимости от самонадеянности автора, - проговорила Ника Петровна, как школьница урок.
    - Так вот оно! Вот оно! - подпрыгнул Скарабеев, когда до него дошло. - Океанов решил сам попробовать! Да? Правильно?
    Женщина удрученно выпила еще рюмку коньяка и подошла к окну. В черноте ночного леса шевелилась обособленная, полная своих правил жизнь, и Нике Петровне захотелось плакать, как маленькому ребенку, которого забыли в пустом парке среди игрушек и качелей. "Ты меня предал, ты меня бросил, ты мерзавец..." - прошептала она.
    - Мы найдем его! - сказал Скарабеев, подойдя к ней. - Я ведь тоже не знаю - в одиночку уходят или с собой кого прихватывают.
    Ника Петровна поднесла к глазам галстук Океанова. "Мерзавец..." - еще раз прошептала она. Пошла к шкафу, открыла ящик с бельем и аккуратно уложила галстук на самое дно, закопала галстук в свои вещи - и уже не вскрикнула, а зарычала, когда рукой наткнулась на какие-то гладкие коробочки, ровным рядком выпирающие со дна ящика.
    - Что там? - не выдержал любопытный Скарабеев.
    Она извлекла одну коробочку, и лейтенант увидел, что это компакт-кассета для обычного магнитофона. Ника Петровна потеряла дар речи.
    - Здесь никогда не было ничего, кроме вашего белья? - подсказал лейтенант.
    Она кивнула, с ужасом глядя на прозрачный пластик, под которым виднелся смотанный на одну сторону круг пленки.
    - Видите? Я был прав, когда просил вас, именно вас...
    - Я пойду спать, - вдруг слабо сказала Ника Петровна. - С меня довольно. Я сейчас ничего больше не хочу знать. Вы тоже поспите, вот белье, вон диван... Спокойной ночи.
    Скарабеев молча проследил, как она поставила посуду в буфет и ушла на второй этаж, чуть покачиваясь. Часы пробили три.
   
    ***
   
    Утро следующего дня застало Протогилеева за кропотливой работой над глинистой плешью вокруг пня. Он проверил - не пробилась ли часом травка, заборонил круг еще раз, на всякий случай, а потом построил по окружности невысокую оградку из свежеоструганных дощечек. Калитку делать не стал: штакетник очень понравился ему своей замкнутостью.
    В геометрической середине круга белел березовый пень, на отшлифованной плоскости которого отныне возвышался крупный квадратный камень.
    Скульптор покуривал, прогуливаясь вокруг странной композиции, когда мимо его участка прошла сторожиха с бидоном. Пожилая женщина машинально взглянула в сторону Протогилеева, увидела штакетник, пень, камень и быстренько перекрестилась, машинально.
    Протогилеев выбил трубку и направился к дому. Лицо его было на редкость благостно, сердце билось полно и чуть ускоренно. Кто заглянул бы сейчас в его душу, поберегся бы задерживаться там. Но в окрестностях больше никого не было, кроме шустрых рыженьких белочек, веселых птичек и мошкары. Протогилеев уселся на веранде и наполнил керамическую кружку свежим крепким чаем.
   
    Скарабеев почти не спал в ту ночь. Мысли его, разгоряченные ночными похождениями, ломали череп. Лейтенант физически ощущал, как сильно и по-новому ему д у м а е т с я. То есть собственно дум еще не было, лишь горячая жажда вымыслить хоть что-нибудь. Любая двухходовка решительно упиралась в тупик под названием о т с у т с т в и е информации, однако разных н а ч а л мыслей было хоть отбавляй. Незримый Приятель появился один раз, что-то шепнул ободряюще и исчез, на прощание легонько тронув лейтенант за причинное место.
    Эти касания, надо сказать, уже совсем не пугали Скарабеева, а наоборот - утешали и поддерживали. В них был такт и даже некая грация дружелюбия: не в мысли заползать, а вот так, просто, будто по плечу похлопать, это же нормально, это о многом говорит. О свободе, например.
    "Я буду обдумывать все это сам, - ликовал Скарабеев, - но если не справлюсь - Приятель поможет. А пока он направляет меня к самостоятельности!"
    Когда рассвело, Скарабеев все-таки уснул на полчаса, но заслышав шаги Ники Петровны, немедленно вскочил и убрал свою постель.
    - Доброе утро! А вы поспали? - энергично спросил он.
    - Трудно сказать, был ли сон, - задумчиво ответила она, занимаясь чайником. - Было что-то очень странное, будто и не сплю, и сплю, и думаю, и слушаю чьи-то речи, ко мне обращенные...
    - Я понимаю, - кивнул ей Скарабеев с серьезным лицом.
    - А я пока не очень, - сказала Ника Петровна, повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. - Рассказывайте!
    Скарабеев открыл было рот, но вдруг явственно услышал громкий голос Приятеля: "Закрой рот!"
    Лейтенант хотел было вскрикнуть - "Почему?", - но вовремя спохватился и выдал нахальное:
    - Мне лучше кофе...
    Ника Петровна, казалось, все поняла. Она усмехнулась и ушла в ванную. Скарабееву не понравилась ее понятливость. Он предпочел бы любопытство и вопросы, на которые можно было бы давать логичные ответы. Однако женщина повела себя так, будто... "Господи, - вдруг испугался Скарабеев, - а вдруг у нее тоже есть кто-нибудь вроде моего..."
    Подозрение, что он может оказаться не одинок в своем тайном знакомстве с Приятелем и что у Ники Петровны тоже может быть незримая поддержка, молнией впилось в воспаленный мозг Скарабеева и ввергло в тяжелое уныние. Никогда не завидовавший по-настоящему, а так, по глупым мелочам, он вдруг ощутил взрыв слепой, ревнивой ярости. Боль от одного только допущения, что он не один такой избранный, привела Скарабеева в неистовство. Он чуть не задохнулся. В горле прошел такой спазм, будто он навсегда утратил глотательный рефлекс. В глазах потемнело, руки посинели. Романтичный любитель загадок, Скарабеев вдруг ощутил в себе сонм абсолютно новых присутствий. То, что душило его сейчас, было чужим, но очень быстро осваивалось внутри. "Не могу-у-у!" - кричала душа Скарабеева потрясенному мозгу. "Она всего- навсего женщина!" - успокаивал себя лейтенант, неуклюже применяя мозг в ответ душе.
    - Ну и что? - спросила женщина, выйдя из ванной.
    Неудачно попала. В ее собственном доме, на ее собственном диване, сидел, вцепившись в колени, серо-зеленый от чувств Скарабеев и дико, неподвижно смотрел в пол, расширив глаза.
    - Будем кофе-то? - уточнила Ника Петровна, с опаской наблюдая, как пытается прийти в себя Скарабеев.
    Лейтенант справился. Прикрыв глаза, он глубоко вздохнул и разжал пальцы.
    Почтя за лучшее не внимать скарабеевским приливам, Ника Петровна неторопливо приготовила завтрак, и они степенно поели, как старик со старухой у самого синего моря.
    Утро выдалось свежее и красивое. Мир казался простым и теплым. Листва - листвой. Солнце - просто солнцем. И никто из них, встретивших это утро в дачном поселке, не предполагал, что наступающий день принесет долгожданную ясность. Жизнь переменится в корне, а это иногда неприятно.
   
    ***
   
    - Ника Петровна, а вы не хотите послушать кассеты? - спросил Скарабеев, открывая дверь без стука. Вошел и сел.
    Ника Петровна кивнула.
    - Хочу, конечно. Но одной страшно.
    - Ну... я же здесь.
    - А вдруг и вам будет страшно, если вместе слушать? - без тени издевки спросила она.
    - Я офицер.
    Она рассмеялась и пошла налаживать технику.
    Кассеты были педантично пронумерованы, однако "содержания" не было. Только числа по порядку. И уложены по числам. Ника Петровна смело взяла первую и нажала на кнопки. Вечерело.
    Скарабеев получил чашку чая и приготовился. В начале прошелестела неизвестная ему тихая музыка вперемешку с шумом океанических волн.
    - Это Вивальди с океаном, - подсказала ему Ника Петровна.
    Потом музыка ушла и раздался свежий голос Океанова:
    "Дорогая Ника, это я. Здесь наши с тобой дни и труды. Не сразу поймешь - даже ты - почему так вразброс, так вместе, так разностильно. Ты вспомнишь забытое, услышишь ненаписанное. Но в конце концов поймешь. И только ты. Это на тот случай, если будут иные слушатели, кроме тебя..."
    Скарабеев насторожился. Ника Петровна пожала плечами: дескать, чего же вы еще хотели от ясновидящего...
    "Я постоянно видел тебя той маленькой девочкой - помнишь пионерское утро? Когда ты выросла, я искал ту девочку в любом твоем жесте, и очень страдал, если не находил... В конце концов, я устал, и кое-что случилось. Об этом потом. Давай для начала я напомню тебе ту сказку, которую мы с тобой так любили рассказывать друг другу - помнишь? С прибаутками, с добавками, смешками и специями, ты помнишь?
    Так и давай для начала я тебе сказку скажу..."
   
   
    ***
   
    Скарабеев подумал, что на его месте любой должен чувствовать себя неловко. Его просунули в замочную скважину, - литературно мыслил лейтенант, - золотой дверцы чужой любви. Но он не смог ощутить ничего, кроме жгучего любопытства и всё возраставшего вожделения к Нике Петровне. Она разглядела это, но виду не подала. Остановив трансляцию, походила по комнате, покурила, усмехнулась и вдруг пробормотала:
    - От нестерпимой любви что делают? Плачут. А почему не хохочут? Не умеют.
    А потом, отвечая себе же:
    - Ох уж эта легкоплавкая... гиперсексуальный плебс! Ничего не понимает...
    - Что это всё значит, Ника Петровна? - отважился наконец Скарабеев.
    - Да так, ничего, послушаем дальше? - и включила магнитофон.
   
   
    "... Помнишь, родная моя, как ты росла, росла и выросла и стала укорять меня. Я терпел. Но всё помню. Вот твои слова. До буквы...
    ...Сначала в мои глаза врывается золотое сияние десятка московских закатов, сквозь которые плывут и маневрируют на крыше разбитые шлепанцы. Потом в мое озадаченное лоно входит черный член, и я наслаждаюсь красивым сочетанием золотого и черного - в обрамлении кожного шелка и нежных вьющихся волос, которые, как быстро выясняется, лучше не лохматить. Вследствие первых раундов наступает легкое отравление, поскольку мы оба готовы устроить прямо здесь, на Земле, действующую модель дружбы богов, мня себя то ли завершающимися, то ли даже завершившимися окружностями. В качестве легкого противоядия я устраиваю цирк: хожу в гости не с пустыми руками (как делают снобы), а с аккуратно упакованным провинциальным пакетом - с тапочками, зубной щеткой и дезодорантом. Это, конечно, эквивалентно принесению в дом коллекции презервативов всех размеров и расцветок для организации - при свечах - дискуссии на тему оптимальной контрацепции.
    ... Вот так ты научилась изъясняться, когда стала постарше..."
   
    Голос Океанова на пленке был ровен, как строки протокола.
    "Артист!" - хмыкнул Скарабеев и спросил:
    - А вы что - и в самом деле приходили к нему с тапочками? На фольксвагене?
    - И с зубной щеткой.
    - Хотели напугать?
    - И хотела, и напугала. Я не сразу поняла его, а от непонимания и страха сами знаете что творят люди, - сказала Ника Петровна.
   
   
    "... И тогда я вспомнил про серебряную квадригу. Она врывалась ко мне каждую ночь в сон, я несся сквозь времена, а вокруг плясали ослепительные тени и кричали: "Брось всё!"...
   
    - О чем это он? - спросил Скарабеев.
    - О бессмертии, - просто ответила Ника Петровна.
    Скарабееву стало еще хуже. Разгадка приближалась.
   
    "Ты заставила меня полюбить тебя, а я не умею любить других. Только себя. Мне было очень плохо. И вот однажды, когда я утром принимал ванну..."
    - Стоп! - заорал Скарабеев, и Ника Петровна испуганно нажала кнопку.
    - Почему? Что с вами?
    - Я знаю, что было дальше, - задыхаясь, прошипел Скарабеев.
    В дверь постучали. Ника Петровна открыла и увидела скульптора Протогилеева. Он стоял на пороге с глупо-счастливой улыбкой, показывая свои кофейные зубки, и протягивал к ней руки. В правой был зажат громадный пластилиновый фаллос.
    - Вот. Изваял сегодня утром - взамен всех тех, с руками и ногами. Мне ночью видение было. Голос сказал, что я правильно всех их закопал...
    - И вы туда же... - тяжело заметила Ника Петровна. - Ну проходите. У меня как раз лейтенант.
    - Отлично, - подпрыгнул Протогилеев, потрясая пластилином. - Я как раз сегодня решился всё ему рассказать.
    Раздался грохот. Раз, два, три! - удары сыпались с ожесточением. Ника Петровна и Протогилеев резко обернулись. А потом молча смотрели на лейтенанта, который исступленно был кулаком по магнитофону, а ногами топтал океановские кассеты. Осколки летели в стены.
    - Обман! Обман!!! - орал лейтенант, лупя по магнитофону.
    Зрители окаменели. В следующую секунду Скарабеев занес руку повыше и с лютой силой ударил себя по ширинке. И упал без сознания.
    - Странно, - сказал скульптор с горечью. - Вы думаете, и к нему Приятель приходил? Могло быть такое?
    - Конечно, - вздохнула Ника Петровна. - Нас всех к экзорцисту надо.
    - А вам-то зачем? - удивился Протогилеев, присаживаясь на пол.
    - Фаллос-то положите. Пластилин, он ведь потечет...
    - Нет. Я его в холодильнике подержал. Так зачем вам-то?
    - Я чувствую, что скоро начну книги писать. Уже что-то пишется. Я, правда, пока успеваю сжечь.
    Зашевелился Скарабеев. Открыл глаза, подполз к дивану, вскарабкался, прижимая руку к яйцам. Он не смотрел на зрителей. Он подвывал и всхлипывал.
    - Как вы думаете, - спросила Ника Петровна у Протогилеева, - Океанов добился?
    - Боюсь, что да. С кем вы теперь-то спать будете, дорогая?
    - Идиот, - ответила Ника Петровна. - Он же пришлет за мной серебряную квадригу.
    - Ход конем? - не удержался остроумный скульптор.
    - А знаете, забавно. Вы с пластилиновой заготовкой будущего шедевра сидите на полу. Этот скрючился на диване и держится за яйца. Океанов спалил свой дом, бросил меня и уехал. Думаю, будет преподавать русский язык каким-нибудь дикарям в Африке. А я стою надо всем этим и смеюсь, но очень хочется плакать.
    - Вы, кстати, уже плачете. Я вижу. У меня хорошее зрение, - сказал скульптор, поднялся с пола, подправил пластилин на уздечке фаллоса и ушел, хлопнув дверью.
   
   
    На следующий день лейтенант Скарабеев закрыл следствие - ввиду точно установленного самовозгорания дачи писателя Океанова. Как только он захлопнул папку, зазвонил телефон.
    - Спасибо, - прогавкал бывший океановский сеттер. - Я уважаю нашу милицию за сообразительность.
    - Пожалуйста, - ответил лейтенант Скарабеев и положил трубку. Написав подробную записку жене, он достал из сейфа табельное оружие и застрелился.
    В газетах писали о странных событиях, поразивших дачный поселок, о необъяснимом исчезновении известной актрисы Ники Петровны - вместе с собственным домом, который даже не сгорел, как у Океанова, а просто испарился. Вечером еще был, а наутро - свежая травка на полянке. Скульптор Протогилеев тоже исчез, но осталась его аккуратная невредимая дачка и сарай-мастерская. На его участке, вскрыв почву окрест березового пня, нашли битые женские скульптуры, а в сарае - кучу недоделанных пластилиновых фаллосов.
    Сеттер писателя Океанова продолжает жить у старых сторожей, прекрасно выглядит. Иногда ходит к беспородой соседской Жучке.
   
   
   

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА, ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА...

    Яшка медленно шел домой и вспоминал первое учебное утро. Девочка справа была чрезвычайно мила, что мигом примирило его с Университетом, точнее, с этим факультетом. Яшка хотел на другой факультет, с детства мечтал об архитектурном, однако в приемной комиссии сидели такие... Они могли перепутать документы. Просто так.
    Он был принят на математический без экзаменов и без оплаты, поскольку, оказывается, на собеседовании сказал что-то редкостное. Профессор в центре стола, томившийся лютой скукой, вдруг встрепенулся, поднял густые брови и спросил:
    - Вы знакомы с абстрактной математикой? Где же вы учились, молодой человек?
    Яшка изумленно умолк, впервые услыхав про абстрактную математику. Члены приемной комиссии тоже притихли, поскольку заранее знали, какие абитуриенты и куда будут приняты. Вопрос профессора менял множество планов, обнаруживая глухое незнакомство главного профессора с их заготовками.
    - Я беру вас на математический факультет, - сообщил профессор, опустил густые брови и опять потерял интерес к происходящему.
    Когда Яшка вышел в коридор, к нему подбежала взволнованная девица с папками в обеих руках и залопотала:
    - Извините... Яков... Забыла ваше отчество... Мы ничего не можем сделать. Раз он сказал - значит математический. Извините. Не перепишете ли заявление?
    - У вас недобор на математический факультет? - предположил ошарашенный Яшка.
    - Что вы!.. Сто человек на место! На архитектурный, куда вы заявление подали, полтора на место. На философский чуть побольше, но самое-самое сейчас - именно на математику. Поймите меня правильно, я в шоке, потому что... - она испуганно оглянулась.
    - ... Потому что некоторые платили и вот теперь... - помог ей Яшка.
    - Прошу вас, не говорите больше ничего. Перепишите заявление или...
    - Или идите на все четыре стороны?
    - Ну... вы же хотите учиться? - обреченно вздохнула девица.
    - Хочу, - подтвердил Яшка, сочувственно разглядывая идеальный макияж и модный серый костюмчик своей собеседницы: кислое выражение картиночно-красивого лица бедняжки вошло в непримиримый конфликт с блестящей упаковкой.
    Она протянула ему какой-то бланк, ручку, подставила твердую папку для опоры, и Яшка под диктовку написал новое заявление: "Согласен пройти курс всех дисциплин математического факультета и получить документ об успешном завершении образования..."
    - Бредово, не правда ли? - спросил он у девицы, расписываясь.
    - Спасибо, - ответила она, пряча бумажку в папку. - Занятия с 1 сентября, как у всех. Расписание повесим накануне. До свидания.
    Не подымая прекрасных глаз, девица развернулась и убежала. Яшка постоял-постоял в коридоре, понаблюдал за приемной суетой и пожал плечами. Его вступительная эпопея закончилась. Он - студент. Все остальные будут крутиться здесь еще три недели: испытания в этот Университет шли подолгу, подробно, с пристрастием. Витали слухи о непомерных взятках на бесплатные факультеты. Абитуриентки шли на экзамены только через салоны красоты, юноши готовились признаваться в любой сексуальной ориентации, репетиторы брали за один час подготовки такой гонорар, что у Креза потемнело бы в глазах... "Враки. Слухи. Всё не так," - решил новый студент, внезапный студент Яшка.
    Получив неожиданную свободу на три недели, Яшка взял рюкзак, сел наугад в электричку, проехал часа два и когда надоело ехать, вышел и принялся идти. Ноги привели его в чудное лесное безмолвие, на безлюдную полянку, рядом чистая речка, а в ней - вкусная рыбка, в чем он убедился в тот же вечер, когда поймал и сварил на пробу. Турист чувствовал себя новорождённым.
    Поставив палатку, Яшка обустроился - с очагом, рыбалкой, пуховым спальником - и принялся жить. Он почему-то был уверен, что никто не потревожит его в этом месте, которое неизвестно где находится и как называется. Он повел себя спонтанно - давно мечтал! - и принялся не считать дни.
    Он не смотрел на часы, он спал вволю, гулял, плавал, кашеварил, рыбка ловилась чуть не сама собой - большая и маленькая. И так бесконечно.
    Однажды утром он проснулся, посмотрел в ярко-синее небо, собрал вещи, навел порядок на полянке, попрощался с недоуловленными рыбками и вернулся в город. Тропинка сама вернула его на станцию, электричка сама довезла до вокзала. Войдя в квартиру, Яшка унюхал вареники. Мать вышла навстречу, поцеловала сына и сказала:
    - Ты как раз к твоему любимому блюду. Привет! Молодец, что не загорел. Это ведь не обязательно - быть загорелым. - И ушла на кухню.
    Яшка распаковался, помылся, побрился и вместе с матерью поел вкусных вареников.
    Засыпая, он наконец разрешил себе вспомнить былое. Что он сказал на собеседовании такое, по чему сразу был принят в Университет? Что? Математика? Эта наука никогда не была его коньком в школе. Будущий архитектор должен уметь считать, - в таковом рассуждении он и учил все эти алгебры и геометрии. Не больше нормы. В своей будущей архитектуре, о которой он страстно мечтал в детстве, особое место Яшка отводил лестницам, дверям, окнам и крышам. Конечно, он думал о ландшафтах, о расстояниях между строениями и прочих умных вещах, давно расчисленных человечеством, однако главными были именно лестницы.
    Ни в одном из домов его детской грёзы на было лифтов. То есть они могли быть: почему не припрятать где-нибудь лифтик, если очень надо. Но и в этом была одна странная загвоздка. Если он с утра видел будущий дом снаружи - обычно это случалось с утра, после здорового младенческого сна, - то к вечеру, когда прекрасный дом становился прозрачным, проявлялись комнаты, переходы, интерьеры, воспламенялись камины, поднимали задумчивые головы громадные доги, приходили люди, счастливые, довольные, с вазами фруктов, - так вот: когда к вечеру всё утреннее оживало до подробностей, в доме упорно отсутствовали лифты.
    И тогда Яшка начинал впихивать в проект какой-нибудь лифт. В итоге титанических усилий всегда получалось, что лифтов столько же, сколько этажей. Первый лифт перевозит с первого этажа на второй - и всё. Выходи, пассажир. Попасть со второго на третий этаж - пожалуйста, вон там, в конце коридора - следующий лифт. С третьего этажа на четвертый - та же история.
    Яшке ни разу не удалось выдумать дом с одним-единственным лифтом, который вез бы с первого этажа на последний без пауз. Ни один проект не расступался перед наглой трубой - шахтой лифта, дырявящей чудный, теплый дом пустотой с мельтешащей туда-сюда коробкой.
    Лифт, вид сбоку: по Яшкиному разумению, это как поршень внутри шприца. Что-то вводится в живой организм дома, причем вместе с людьми, с самим пассажирами, а они не могут воспротивиться, поскольку привыкли и не замечают. Чудовищная лифтомания. Дом на игле. Наркотик-лифт - и ломка до хруста перекрытий. Нельзя же так, дорогие пассажиры.
    Яшкин протест против лифтов был так необорим, что от мечтаний о домах он перешел к мечтам об Университете. Поступлю на архитектурный, решил Яшка, напишу диплом "О вреде лифтов" и пробьюсь ко всем заказчикам. Лестница! Вот что нужно людям! Это было так очевидно, что оставалось только донести открытие до человечества.
    Дальше вы уже знаете. Яшка был мгновенно принят в желанный Университет, но на математический факультет, и чтоб не сойти с ума, три недели пожил спонтанно - в неведомом лесу.
    И вот теперь он прошел через первый учебный день, познакомился с девчонкой- соседкой, которая оказалась чрезвычайно мила, ничего не понял и пошел домой. Где тут архитектура? Ау-у! Мама с утра что-то говорила о котлетах. На этой перспективе Яшка и сосредоточился.
   
    ***
   
    В его комнате диван всегда стоял в углу напротив окна. Ни разу Яшка не задумывался над модными вопросами: куда головой, а куда ногами следует ложиться спать. Сон приходил раньше, чем усталое тело успевало выдвинуть какие-нибудь претензии. Штора была крепкая, сурового полотна, будто светомаскировка. Яшка ложился - и через пару секунд исчезал. Так было всегда. Родители были очень довольны сыном. Крошечный, он не плакал по ночам. Подросток, не падал с крыш, не бил соседям стекол, в школе не волынил. Удобный ребенок, особенно для любящих родителей. В смысле - любящих друг друга.
    Сколько помнил себя Яшка, родители часто целовались и обнимались. Иногда ему даже казалось, что они рады, когда он четко, по графику, уходит в свою комнату и каменно засыпает.
    Он был прав: родители мгновенно раздевались и продолжали свой вечный диалог. Как уж угораздило их сохранить такую нежность на столько лет, но вот факт - он и есть факт. Они любили друг друга всегда, непрерывно и безмятежно. Сын как-то безболезненно проскользнул сквозь эту пару, зачавшую его в реке, играючи, плаваючи, чуть ли не припеваючи. Семя мужа не выскользнуло из лона матери. Супруги вышли из реки, собирались продолжить на песке, но хлынул громадный теплый ливень, и, решив, что воды на сегодня достаточно, они убежали домой. Потом спали беспробудно, а утром муж уехал в командировку. Жена ходила на работу, читала свои бесконечные верстки, редактировала чужие выдумки, - и вскоре выяснилось, что дождалась она двоих: мужа и ребенка. "Надо же!" - удивился вернувшийся из командировки муж, когда вспомнил, что единственный пригодный для зачатия миг в тот месяц они использовали в реке. "Не вылился!" - весело сказала жена. "Да-а, - покачал головой муж, - такого мы должны родить непременно. Цепкий парень". "Почему парень?" - уточнила жена. "Вот увидишь", - уверенно ответил муж.
    Парень по имени Яшка родился так просто, что молодая мать даже не имела материала для пересудов с дамочками в консультации. Все остальные страсть как любили вспоминать свои невиданные, нечеловеческие муки, ну просто отменные, высококачественные терзания. Яшкиной матери оставалось делать вид, что она понимает, сочувствует и сама такая. Единственный раз, когда она кому-то сболтнула, что рожала без боли, собеседница сделала презрительно- отчужденное лицо, но спохватилась и спросила, где дают такой наркоз, в какой клинике. Вдруг еще раз понадобится. Яшкина мать сказала в какой.
    - Я там и рожала! - возмутилась дамочка. - Никакого такого наркоза не давали! Бандиты!
    - Я сама... рожала, без наркоза, - попыталась объяснить любимая жена своего мужа, но ее облили гневом.
    Больше она никому не рассказывала, как делаются беспроблемные дети.
   
    ***
   
    Яшка лег на свой старый диван, погладил живот с котлетами и уверенно закрыл глаза. Обычно всё кончалось на этом. Сон прилетал и жил с Яшкой сколько надо.
    Но сегодня дядька Морфей что-то задерживался. Яшка открыл глаза и понял, что дядька очень сильно перенес свой визит. Тьма сгущалась, а сон не прилетал. И когда штора на фоне ночного неба превратилась в ночное небо на фоне шторы, а котлеты перестали напоминать о себе, Яшка встал и включил настольную лампу.
    Разбросанные по столу журналы по архитектуре словно взывали: собери нас и вынеси куда-нибудь в кладовку! Книги валялись на полу - строго там, где он оставил их перед отъездом в лес. Мать была умная женщина - никогда не наводила порядок.
    Яшка сел за стол и задумался. Первое учебное утро шалит? Да, наверное. Было что-то странное в учебном процессе, невообразимое. Поначалу оно пошло нормально, однако упрямое отсутствие сна говорило само за себя. Яшка никогда не был склонен к анализу. Думать - не любил. Ему физиологически больно было складывать, вычитать, а уж об умножении с делением, да если не дай Бог дробей...
    На математический он согласился, скорее, из озорства: бровастый профессор с его непонятным прекраснодушием, запуганная девица с папками в обеих руках, полная неизвестность впереди и так далее.
    Но вот неизвестность стала раскрываться, и Яшка понял, что думать придется - невзирая на всю ненависть к процессу.
    Он вспомнил начало лекции. В аудитории было тридцать шесть первокурсников. Яшке достался верхний ряд амфитеатра, поэтому поначалу он мог лишь затылки считать, ну и профили - на своем ряду, заднем. Тридцать пять затылков и профилей очень понравились Яшке. Особенно профиль девочки справа, но об этом мы уже говорили.
    Математиков, даже семнадцатилетних, он представлял себе будущими старичками обоего пола, в толстых очках и обвислых брюках. Сегодняшняя аудитория решительно опровергала такую перспективу. Даже затылки были очень задорные, веселые, отлично причесанные. А уж профили, особенно справа, радовали глаз, как бы правильно выразиться, красотой. Вот. Точное слово! Красота. Молодежь в аудитории была как на подбор. Каждая голова излучала свет. Было как-то очень тепло, радостно. Хорошо пахло, но не парфюмами, а просто хорошо. Как в лесу. Или как в храме.
    Сначала Яшка попытался прислушаться к разговорам, но разговоров не было. Но и тишины не было тоже. Звуки. Неуловимые вибрации. Слов не было. Никто ни с кем не разговаривал, но почему-то казалось, что все давно знакомы. Яшка поздоровался с девочкой справа, она приветливо кивнула: "Маша". И всё.
    Вошел тот самый профессор, поздравил собравшихся, пожелал высоких достижений, а потом объявил, что первое время, пока они тут попривыкнут, заниматься с данной группой будет ассистент, сведущий во всех необходимых вопросах. Сам профессор, оказывается, должен удалиться на неопределенное время, но скучать им не придется и так далее.
    Никто не удивился. Яшка, совершенно не разбиравшийся в математических факультетах, тоже решил не удивляться. Значит, так начинаются будущие старички, пошутил он сам с собой, но тут же прекратил шутки, поскольку весь обратился в зрение.
    Вошел ассистент.
    - Я проведу несколько занятий, - сказал он вместо "здравствуйте". - Все готовы?
    Не дожидаясь ответов, ассистент подошел к парнишке на первой парте и протянул руку. Яшка решил, что это к рукопожатию. Оказалось, нет. Студент встал, пошарил во внутреннем кармане аккуратного суконного пиджака и достал стодолларовую бумажку. Ассистент взял купюру, повертел, пощупал, понюхал и положил в свой карман. В задний карман джинсов.
    Никто не умер.
    Ассистент поднялся на три ступеньки и остановился возле златовласки в строгом твидовом костюме. Все сначала. Протягивает руку. Девушка встает. Но не шарит в карманах пиджака, а избавляется от пиджака. Ассистент стоит с протянутой рукой. Девушка избавляется от юбки. Под полупрозрачной белой блузкой сияет шелковое белье. Из окна льется белый свет. Ассистент, кивнув головой, убирает руку и продолжает прогулку по аудитории.
    У одного часы забрал, у другого пухлую записную книжку, у девушки, сидящей справа от Яшка, сумочку с косметикой. На самого Яшку он не обратил внимания.
    Вернувшись на кафедру, ассистент осмотрел аудиторию, ласково улыбнулся, сложил добычу в громадный пакет и сказал:
    - До завтра, коллеги!
    Яшка понял, что на сегодня занятия по математике закончились. Стараясь не смотреть на златовласку в блузке, он спустился со своей галерки и вышел в коридор. Там суетились вполне обычные юнцы и юницы, при часах, юбках и сумках. Из другой группы. Скорее всего, с другого факультета.
    И вот сейчас, ночью, он сидит за письменным столом у себя дома и совсем не может спать. Утренний шок потихоньку отступил, но думать-то Яшка не любит. А вот ум, наоборот, встрепенулся и вопит: ну давай, а Яш, давай подумаем! Куда мы с тобой попали?
    Тихо-тихо постучали в дверь.
    - Заходи, мам, - не оборачиваясь, сказал Яшка.
    Мать остановилась за спиной у Яшки.
    - Я не знаю, что ты сейчас решаешь, но задача явно не просила тебя об этом, - сообщила мать сыну.
    - Ты права. Но Морфей бастует.
    - А мой Морфей на пару с твоим. Но отцу завтра вставать рано, а без меня он плохо спит. Ложись в постель, а?
    - Мне надо учиться в Университете? - Яшка повернулся, чтоб увидеть глаза матери.
    - Да, - просто ответила она.
    - Иначе река унесла бы меня из тебя?
    - Конечно. Унесла бы. Ложись и лежи. Не включай свет. Отец хочет спать, - и ушла.
    Яшка лег и лежал до утра. Отец выспался, мать была довольна. Яшка полчаса постоял под душем и отправился учиться.
   
    ***
   
    Второй день в Университете прошел так же конструктивно и энергично, как и первый. Ассистент вернул студентам вещи. Златовласка пришла на лекцию точно в том виде, в каком вчера ушла. И сегодня, обретя свой твидовый костюм, спокойно оделась, села и приготовилась к дальнейшей учебе.
    Маша, получив косметичку, спрятала ее в рыжий кожаный баульчик. Ко всем студентам вернулось все, что вчера было унесено. Нельзя сказать - отобрано, поскольку отдавали без сомнений. Но всё - ко всем, без путаницы.
    Раздав вещи, ассистент вышел.
    - Что же это? - вдруг вскричал юноша с первой парты.
    Все повернулись к нему. Тот изумленно разглядывал на просвет бумажку, бывшую вчера стодолларовой.
    - Тысяча!.. - прошептал он.
    - А у меня часы стали золотыми! - крикнул другой.
    - А у меня... А у меня... - понеслось со всех сторон. Яшка повернул голову вправо. Маша неподвижно сидела, прижав баульчик к груди, и не проявляла интереса к возможному пополнению в косметичке.
    - Почему... - начал было Яшка, обращаясь к Маше.
    - Я знаю - что у меня там.
    - Знаете? Откуда? - удивился Яшка, который еще вчера решил не удивляться.
    - Да. Но вам трудно будет поверить. Но я потом скажу. Извините, - она улыбнулась месту, где, наверное, находился Яшка. Он почувствовал, что Маша не видит его. Смотрит куда-то сквозь, за окно, в тридевятое царство.
    - Вы замужем? - неожиданно спросил Яшка, чтоб чем-нибудь потормошить задумчивую собеседницу; например, нескромным вопросом.
    - Да, - продолжая разглядывать тридесятое государство, ответила девушка. - Во-о-н там, за вторым столом...
    - Вы с мужем нарочно расселись подальше друг от друга, чтобы не отвлекаться от занятий? - спрашивал Яшка, чувствуя рождение в себе хама.
    - Подальше? - не поняла Маша и наконец вгляделась в Яшку. - Ой!
    - Что такое "ой"? - спросил Яшка.
    - Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице. - Маша говорила медленно, будто припоминая что-то очень давно забытое, голосом серого камня, перекатывающегося по раскаленной солнцем траве.
    - Я тебе не мужчина... к девице, - восстал Яшка, вдруг вспомнив и этот шуршащий голос, и нежную шею, и маленькую голову, чуть склоненную вбок.
    - Вы еще привыкнете, - успокоительно кивнула Маша. - Мне пора. До завтра.
    - Маша, можно вас проводить до метро? Муж не будет возражать? - Яшка не понял еще, как надо себя вести. Девственником он себя не чувствовал, страхов не испытывал, но Маша влекла его чем-то небывалым, будто не женщина.
    - Пойдем, муж не возражает, - согласилась Маша и показала белой рукой в дальний угол, где сидел упомянутый муж и что-то быстро записывал в толстую тетрадь. - Он сейчас так занят, что не возразит, даже если его кто-нибудь внезапно укусит.
    - Он поэт? - осторожно спросил Яшка, поправляя галстук.
    - Это математический факультет. Вы не забыли? - улыбнулась загадочная Маша. - Да и стихи все уже написаны. В принципе.
    - А формулы? - поспешно уточнил Яшка, еще не потерявший надежды на прояснение своих обстоятельств. - Вы не знаете, почему меня сюда приняли?
    - Это два вопроса, - сказала Маша, когда они вышли из Университета на солнечный дворик, украшенный чудесными растрепанными кустами, которыми по осени уже никто не занимался, и красные, золотые, зеленые и даже синие листья росли и опадали как им попало.
    К ажурной ограде вела широкая дорожка, посыпанная красным песком. Маша ступала тихо, мягко, и ее голос сливался с шорохом мировых частиц.
    - Мировые частицы песка... - сказал Яшка. - Это я только что придумал.
    - Очевидно, мы с вами родственники. Я тоже так подумала, - ответила Маша, разглядывая дорожку.
    Подойдя к ограде, они вдруг услышали погоню, обернулись и увидели, как быстро умеются бегать мужья.
    - Он воспротивился? - тихо уточнил у Маши Яшка.
    - Нет- нет, - быстро ответил муж, подбегая к Маше. - Здравствуйте, Яша, а ты возьми, пожалуйста, тетрадь домой. Спасибо.
    И не ожидая ответов, убежал обратно в Университет.
    - Здравствуйте, здравствуйте. Яша. Это он хорошо сказал. Вы как думаете, откуда он знает мое имя?
    - Ос очень проницательный, - объяснила Маша, спрятала мужнину тетрадь в баульчик и открыла калитку. - Идем?
    - Как вы сказали? - переспросил Яшка, покупая Маше мороженое.
   - Ос?
    - Да, имя его - Ос. Конечно, сокращенное, для удобства.
    - А как звучит полное, без удобств? - заинтересовался Яшка, но в эту минуту рванул ветер, с неба посыпались громадные капли, потом градины, пришлось куда-то бежать. Маша потеряла мороженое. И когда всё успокоилось, она обнаружили себя в старинном парке неописуемой красоты, с лебедями, утками, фазанами, косулями, красно- медными листьями, блистающими на темной воде прудов, и Яшка забыл свой вопрос.
   
    ***
    - Ты влюблен? - спросила Яшку за ужином мать.
    - Я во всё влюблен. Во всех. У меня такое чувство... такое чувство... - он задержал вилку с котлетой.
    - Всех обнимаешь и ко груди... - подсказала мать.
    - Еще сильнее. Как будто я сегодня стал отцом, - наконец сформулировал Яшка и съел кусок котлеты.
    - Героем? - уточнила мать, рассматривая свою котлету.
    - Да. Более чем. Очень-очень отцом-отцом.
    - Она замужем?
    - Да, но его зовут Ос.
    - Опасное имя, - предположила мать, убирая посуду.
    - Сокращенное.
    - Может, Пылесос? - улыбнулась мать.
    - Может. Он всё время пишет в тетрадь. А за женой бегает, только если надо спрятать тетрадь. У нее баульчик объемистый, а он так ходит, с пустыми руками.
    - Ты чьим отцом стал? - домыв посуду, мать села перед Яшкой и закурила.
    - Сначала, конечно, Оса, потом его жены, а потом и всех остальных, - пояснил Яшка. - Разве не понятно?
    - Понятно, понятно, - сказала мать. - Ты знаешь, что от этого бывает, ну когда сначала Оса, потом Маши...
    - Мать, в чем дело? - вскочил Яшка. - Я же не говорил тебе ее имени!..
    - Чайку не хочешь, малыш? - спросила мать.
    - Спасибо, я пошел спать, - ответил озадаченный сын.
    - Только спи и не вертись. Я всё слышу, а отцу рано вставать.
    - Я помню, - пообещал Яшка, предчувствуя, что и сегодня ему не видать дядьки Морфея.
   
    ***
   
    В математической аудитории Университета каждый день был как праздник. Ассистент повелел им всем хорошенечко познакомиться. Ну и как все принялись знакомиться!
    Тридцать пять затылков и профилей быстро превратились в лица. Яшка, с его былой любовью к архитектуре, был в восторге. Такой красивой компании, где все фасады, мансарды, фундаменты, окна и двери были на месте, он никогда не видел. Правда, ни одного лифта, ни одной лестницы, но это, думал Яшка, проявится позже.
    Маша оказалась существом очень покладистым и спокойным. С нею можно было разговаривать и не разговаривать. Можно было всё что угодно: Маша держалась одной тональности и ни в чем не фальшивила.
    Вот и сегодня - пришла, поздоровалась, открыла баульчик и надолго отвлеклась на его содержимое.
    Яшка встал - это разрешалось и во время лекции - и пошел к златовласке.
    - Ну наконец-то, - сказала она.
    - Красиво, - сказал Яшка и прикоснулся к золоту.
    - Практично, - пожала плечами она. - Силовые линии Вселенной всегда при мне. Omnia mea mecum porto. Вы проводите меня до дому?
    - Интересно. Полгруппы - девушки, полгруппы - юноши. Одну я уже провожал, сегодня вторую. А как же остальные?
    - Вас сюда взяли не для праздных вопросов, молодой человек. Вы проводите меня?
    Яшка отправил чувства в разведку. В быстро полученном донесении значилось, что объятия со златовлаской неизбежны.
    - А почему вы ходите, можно сказать, голая, и не опасаетесь набегов? - спросил он, снимая с девушки пиджак, чтобы полюбоваться блестящим телом под прозрачной блузкой.
    - Что может грозить мне здесь, на Земле! - весело ответила Златовласка, расстегивая блузку. Утренний свет мягко лег на ее белую кожу, отчего голая девушка показалась одетой в сияние.
    - ... А у сияния нету пуговиц. Оно не расстегивается, - сказал Яшка, раздвигая шелковые бедра Златовласки.
    Запахло цветами. Аудитория математического факультета что-то записывала под диктовку ассистента.
    - Может быть, что-то важное? - шепнул Яшка девушке, показав глазами на старательных студентов.
    - Конечно, - шепнула она, закрывая глаза. - Прислушайся...
    - "А у сияния нету пуговиц", - диктовал ассистент.
    И когда Яшка всё понял, остановиться уже нельзя было, девушка укрыла его и себя золотыми густыми волнами, сияние стало ослепительным, и Яшка перестал дышать.
   
    ***
    - Мам, а мам, - Яшка бессмысленно смотрел в большую старинную книгу.
    - Перезанимался? Голос утомленный у тебя, - отозвалась мать, не отрываясь от вязания.
    Вечер был холодный, затопили камин. В доме царила доисторическая тишина, только дрова потрескивали да спицы постукивали.
    - А сегодня девушка с золотыми волосами, - сказал сын матери.
    - Математика, друг мой, математика, - ответила мать.
    - Да, но когда я взял ее... или она меня, в общем, непонятно кто, но все остальные всё это записывали, а ассистент диктовал.
    - Так всегда бывает, сынок, - пояснила мать и завязала узелок.
    - А что будет завтра? - Яшка перевернул непрочитанную страницу.
    - Что-нибудь да будет. Не может быть. чтоб ничего не было, - сказала мать.
    Яшка отложил книгу и посмотрел в камин. Пламя резвилось, давало уютное тепло. Наступала ночь. В прихожей послышались шаги отца. Мать убрала вязание и ушла на кухню.
    Яшка и раньше не любил думать, было больно. Как приходила какая мысль - не сама, а со стороны, через уши, - Яшка мгновенно останавливался и ждал, пока все слова из этой мысли вытряхнутся и голова прочистится. Вот и сейчас, когда заполненное блаженством тело грелось у домашнего камина, в голову поползла какая-то змея. Длинная, переливающаяся мокрым малахитом. В ее извивах Яшке почудились четыре буквы, от которых он поспешно избавился, вытряхнув змею в камин. Не понимаю, сказал себе Яшка, и не хочу понимать. Прекрасные девы, любезный ассистент, внимательные сокурсники, - и всё можно!
    А кто тебе раньше запрещал? - спросил себя Яшка. Никто. Почему же ты сейчас пытаешься думать? Ты ж не умеешь. Тебе же больно. Иди спать.
   
    ***
   
    Наутро Яшка явился в Университет выспавшимся. Удалось. Аудитория уже собралась, ждали ассистента. Златовласка помахала Яшке ладошкой, Маша кивнула. Ос на секунду оторвался от своей бесконечной тетрадки, привстал и пожал Яшке руку.
    - Слушай, Ос, - тихо обратился к нему Яшка, - ты не скажешь мне свое полное имя?
    - А ты не понял? - звонко долетело с восьмого ряда. Яшка повернулся на голос и увидел прелестное дельфиноподобное существо женского пола.
    - Ну и слух у вас! - отозвался Яшка. - А вас как зовут?
    - Иди сюда, неуч, - крикнуло существо и помахало плавниками. Яшка повиновался и сел рядом с девицей. Если бы остроносый умный дельфин мог носить кудряшки, широкое шелковое платье и сандалии со множеством тонких перевязочек и перепоночек, - выглядело бы это именно так.
    - Привет, - сказала кудрявая девица. - Не вижу ничего странного в моем крупном носе. Ну да, и лоб чуть скошен, и уши прижаты. Меня с самого детства, даже родная мама, бабушка, дедушка, вообще все- все звали Дельфином. Или Дельфинкой. Можно Фина. Так зовет отец. Или ты и у меня будешь спрашивать полное имя? Ты уже всех замучил вопросами... - девушка тараторила без продыху, однако мелодично и внятно.
    - Понятно, - вздохнул Яшка и погладил ей то место, где у обычных дельфинов хвост.
    - Ты умеешь говорить на другой частоте? - еще быстрее залопотала Фина.
    - Не знаю. А надо?
    - Непременно. Вот если мы сегодня все пойдем в бассейн, сегодня по расписанию плаванье в морской воде, если ты нырнешь и вдруг потеряешь меня, ну вдруг ты слабо ныряешь, то я тебя позову особенным звуком, а ты сразу и найдешься, - с невозможной скоростью сообщила Фина и вдруг издала звук такой высоты, что Яшка на миг полностью оглох.
    - Понял? - спросила она уже человеческим голосом. - Повторить?
    - Понял. Ты хочешь поплавать со мной.
    - Молодец! - обрадовалась Фина. - Именно это я и сказала. Вот еще послушай...
    Прозвучала серия звуковых выбросов, после которой Яшка до конца дня утратил способность различать любые иные звуки - кроме голоса Фины.
    Когда пришел ассистент и действительно объявил бассейн с морской водой, Фина схватила Яшку за руку, и не успел он запомнить дорогу, как был уже весь мокрый, нырял, Фина вилась вокруг, а потом прилепилась к нему всем туловищем и принялась за любимое дельфинье дело.
    "Странно, - подсчитывал Яшка, - уже десять раз я взял дельфина. И могу еще. Видимо, морская вода..."
    Фина вытолкнула его на берег и потащила в душ - под пресную воду. Лежа в шезлонге под громадной махровой простыней, Яшка попробовал пошевельнуться, но не вышло. Словно плитой придавило. Усталость была каменная, безапелляционная.
    - Ну как ты тут? - невесть откуда появилась Фина, свежая, с просохшими кудрями, без хвоста. - Возьми, поешь.
    Она дала ему кусок теплого хлеба, Яшка съел и уснул.
    К вечеру студенты оделись, ассистент сказал, что у подъезда их ждет автобус и всех развезут по домам. Яшке очень понравилась идея автобуса, поскольку дорогу он не запомнил, а Фина перестала издавать всякие звуки. Учебный день закончился.
   
   
    ***
   
    - А сегодня был дельфин. Дельфина.
    - Но в целом - всё как у людей? - уточнила мать.
    - В целом - да, но гораздо чаще, быстрее, кругом вода, ничего не помнишь после, голод и немота. Понимаешь, мам? Будто я умер, а потом она принесла мне хлеба. Обыкновенного.
    - Ну это вряд ли, - ответила мать, подливая сыну борща.
    - Ту можешь мне что-нибудь объяснить, мать? - взмолился Яшка. - Я что - курс оригинального секса прохожу? Мне же сказали: математический факультет, жуткий конкурс, всё решал профессор единолично. Там еще тринадцать девиц...
    - Пятнадцать, сынок, - спокойно уточнила мать.
    - А ты откуда знаешь? Ты что-нибудь понимаешь, да? - Яшка вскочил, обежал стол и сел на пол у ног матери.
    - Тебе-то нравится? - улыбнулась мать, погладив сына по голове.
    - Очень, конечно. Кому ж такая учеба не понравится... - потупил взор Яшка.
    - Ну и ладушки. А то думать начнешь, рассуждать. Тебе не идет думать.
    - Не то слово! Просто больно! Успокой меня! - взмолился Яшка.
    - Успокойся, - рассмеялась мать. - Всё?
    - Всё, - согласился сын, доел борщ и пошел спать.
   
    ***
   
    И пятнадцать дев, прекрасных, как утреннее небо, ясноглазых, нежных и любящих, пятнадцать дней ласкали бездумного Яшку по очереди. Он больше не задавал вопросов, он не мог говорить, он иссяк, и временами ему казалось, что его семя уходит из него навсегда, как кровь.
    Однажды утром он очнулся в аудитории математического факультета и посмотрел по сторонам. Маша ела бутерброд с икрой.
    - Ну как, живой? - заботливо спросила она.
    - Кажется, да. - Яшка встал, сел, опять встал, помахал руками. - Вполне живой. Но будто прозрачный.
    - Правильно, - сказала Маша. - Посмотри на остальных...
   
    И Яшка прозрел.
   
    В белоснежных балахонах, светясь радугой, на ступенях амфитеатра стояли прекрасные неземные существа. Внизу, у подножья лестницы, стоял старик с бородой до колен, со счастливым лицом. Он вглядывался в хрустальный шар, горевший на его ладони. Звучала музыка, понятнее которой никто никогда не слышал. Самая понятная музыка. Не было стен, окон, дверей, только люди в белоснежных одеждах, старик с огненным шаром, лестница.
    - Спустись ко мне, Иаков, - повелел старик.
    Он поднял шар, полюбовался на игру огня и с нечеловеческой силой бросил об пол. Шар не разбился; шар исчез. Вослед за Иаковом к старику подошла Мария, обняла старика за могучие плечи, взяла старика на руки... Он стал маленьким, он обнял мать, он снова был Сыном.
    Все пали на колени. Иосиф бросил свой свиток и приблизился к Марии, и взял Сына на руки.
    - Отец, - обратился Иосиф к Иакову, - мы уходим. Теперь навсегда. Мы приходили последний раз.
    - А я? - спросил Иаков.
    - Храни лестницу, ей еще долго работать, - ответил Ос Яшке, взял под локоть Машу, баюкавшую ассистента, и они ушли по ковру из бесконечных золотых волос прозрачной красавицы и растаяли в облаках.
   
    7 февраля 2000 года
   
   
   

ЗДРАВСТВУЙ, ВАСЯ!

    До свиданья, люди добрые! Обращаюсь к вам я, душа, недавно с телом разошедшаяся. Уже в облака поднимаюсь, а всё оглядываюсь: что-то там у вас без меня делается?
    Ничего не делается. Высокий дом, в котором я жила, когда была в теле, стоит себе не шелохнется. Рыжая собачка, любившая меня, опять виляет хвостом и подыскивает себе новую любовь. Бдительные слушатели радио, на котором я работала до идейного увольнения, подыскивают себе новую ненависть. А ведь говорил мне внутренний голос, я его Васей звала, - не лезь ты к людям с несвоевременной любовью своей, что тебе до любви, когда им кушать хочется, каждому по потребностям...
    Не оглядывайся, твержу я себе, не оглядывайся...
    Земля такая же круглая, как раньше, когда я еще была в теле.
    Бумага, на которой я всю жизнь писала горячо любимые мною русские слова, пока еще лежит на моем столе, поскольку сорок дней вещи трогать не положено, - а потом найдет себе нового писателя. Он тоже будет писать на бумаге горячо любимые им русские слова. Или, упаси Бог, работать на радио в смутное время, когда все страстно хотят по потребностям...
    Я лечу куда-то, путь всё уже, теснее, какие-то нежные тени все плотнее обступают меня и разъясняют местные правила поведения. У нас тут, говорят, строго. А там у нас, говорят, и того строже. Но есть варианты...
    Я пока не всё понимаю из их теневого языка. Что-то знакомое, но давно забытое.
    Не всё мне ясно. Однако замечаю, что здесь, среди сгущающихся теней, я стала совсем нелюбопытна. Мне наконец-то неинтересно - что будет дальше. Я подчиняюсь здешним правилам легко, будто знаю их все. Мне спокойно, тревога уходит. Улетаю неведомо куда, а так радостно. Мне нравится! И что всех этим пугают?
    Дни проходят, годы или века - не знаю, не чувствую. Часы остались на Земле, на стене - висят в моей квартире и тикают. Если их не забыли завести. Здесь нет времени, нету тиканья, ничего привычного нет - и все-таки очень знакомая обстановка. Удивительно!
    Впереди блеснула золотая точка. Ослепительно прекрасная точка. Золотая. И что ж ты, милая, такая золотая, и почему ж меня к тебе так тянет!.. Лечу, ног не чую. Точка растет, как счастье; превращается в шар, потом в громадный шар, кругом море золотого света - ослепительного, радостного, сияющего золота, которое не режет глаз, поскольку зрение тут иное, не глазное, - и море втягивает меня.
    Что это, где я? Может быть, это рай? Странно, очень, но посмотрим. Море огня колыхнулось, как любовь, волна встала высокая-высокая, захлестнула меня ласково-ласково, но крепко, всю обволокла и потащила куда-то с неумолимой силой, и я растворилась в нежнейшем мягком непреодолимом золоте - и - вдруг тьма. Ночь... Ничего. Я нигде. Никто.
    ... Кричит женщина. Я отчетливо слышу, что это именно женщина, а не мужчина и не ребенок. Почему она кричит? Ей больно?
    Пытаюсь открыть глаза, но их чем-то заклеило, мне трудно видеть... Стоп! Глаза? Но откуда у меня опять глаза?
    Страшным рывком грубая сила, темная, совсем не золотая, с болью и хрустом выталкивает меня в ледяную бездну, где топают ноги, суетятся руки, кто-то хватает меня за голову, потом поперек живота, лязгают ножницы, меня бьют и тащат на холодные мокрые весы и победно провозглашают чудовищную чушь: три килограмма пятьсот граммов! И еще глупее: пятьдесят один сантиметр!
    И прежде чем горестно зарыдать от внезапной догадки, проколовшей мой усталый от всей этой круговерти мозг, я тихонько, осторожненько вздыхаю... Тихонько потому, что ярко вспомнила, что когда первый воздух врывается в новорождённые легкие, это тоже очень больно. Первый после рождения вздох намного больнее, чем последний. Я осторожно пропуская воздух в трахею, чуть-чуть приоткрываю бронхи, слегка разжимаю верхушечки легких - и о радость! Впервые в моих жизнях мне удалось родиться и вздохнуть свободно, без надрыва и без боли! Я обхитрила акушерку, а она знаете какая! Всегда в этот миг норовит шлепнуть, подтолкнуть к жизни, к дыханию, будто я сама не знаю, как надо рождаться на белый свет!..
    - Ой, какой у вас славный мальчик! - верещит акушерка. Шлепнула еще раз, не удержалась.
    - Мальчик? - любознательно переспросила молодая мать, очевидно, моя. - Хорошо, мы так и хотели. Мальчик? Василием назовем, это очень хорошее имя... - залопотала женщина.
    Ее успокоили, а меня помыли, обвязали тряпками - и плюх! прямо на грудь к молодой матери, оказывается, моей. Господи!.. Василий? Я - Василий? А ты, милочка, кто такая? Худенькая, бледненькая, а поди ж ты... Мы с тобой разве договаривались?
    Помните про внутренний голос? Я ведь в прежней жизни так и звала его - Вася. Прилепилось, как судьба: Вася сказал, Вася посоветовал...
    Вася никогда меня не обманывал. Я его слушалась.
    Ну, здравствуй, Вася... Попробуем еще раз.
   
    Апрель 1999 года. Москва
   
   
    Дорогой читатель!
   
    О любви сказано и до меня. Однако что-то осталось - и у меня и непременно у вас. Нечто моё - в этой книжке. Ваше, возможно, тоже.
   
    С любовью -
    Елена ЧЕРНИКОВА

http://lit.lib.ru/c/chernikowa_e_w/
http://www.facebook.com/home.php#!/profile.php?id=100000185093015