Счастливая однокурсница по Литературному институту, я получила у Александра Вишневого бесценные уроки русской словесности.

"А теперь смотри..." - и начинались его многочасовые лекции-медитации, от которых кружилась, наполняясь словами и смыслами, моя пустая провинциальная голова. Видимо, сознание расширялось. Не надо смеяться: мне было восемнадцать; тихая, но амбициозная девочка из Воронежа, явившаяся в Москву, чтоб остаться в ней навсегда. У девочки была жизненная цель: писательство, книги. Графоманю я с трёхлетнего возраста, и это не лечится.   

Цель для нас, Тельцов, - серьёзное приключение. Цели подчиняется, летит ради неё в топку любое топливо. Всё второстепенно, если не ведёт к цели. Вишневой тоже Телец, 3 мая. Я родилась 30 апреля. Тельцы - самые терпеливые из всех знаков, упорные и несгибаемые, и даже если кому-то кажется, что Телец объелся, напился, забылся, болен и теперь с ним можно делать что попало, ошибка в диагностике вскрывается очень быстро.

Наш уникальный институт всегда усаживал за одну парту людей разных возрастов, провоцировал удивительные союзы, вековые дружбы и страшные вражды, но, кажется, ни один выпускник ещё не пожалел, что попал в этот лицей, даже если потом не попал в профессию. И Вишневой не пожалел, хотя уж ему-то Литинститут накостылял почти по полной. Почти - потому что диплом в конце концов дали - после трёхлетних мытарств; из общежития посреди учебной дороги не выселили (как поначалу было в приказе, но удалось отменить), а сильными впечатлениями обеспечили надолго: разрешили-таки защититься, но не стихами, а литературоведческим комментарием к Пушкину. Все стихи были отвергнуты как аполитичные, неуместно экспериментальные, и вообще "поэт в нашей стране - это Служу Советскому Союзу!", а вы тут, Саша, неизвестно о чём. Ужас. "Он издевается над нами!"

Из  моего послесловия к первой книге Вишневого "Тёмные Плеяды":

"...прижизненную издательскую судьбу Вишневого определил...  внутренний, для служебно-творческого пользования отзыв ветерана советской литературы С. В. Смирнова. Про стихи своего же семинариста, в сентябре 1978 г., мэтр вдруг отчеканил, как на мраморе: "Они, эти вещи, просто-напросто аполитичны, хотя в них присутствуют абсолютно все сегодняшние слова, фразы и понятия. Нет, нет и ещё раз нет! - говоришь этим стихам. Их никто не напечатает и они, похоже, никому не понадобятся, окромя сочинившего их".  Заметим: всего за год до приговора сей же мэтр и взял Вишневого в институт с благожелательной собственноручной рецензией. А конкурс в тот наш год,  1977-й,  был сто двадцать человек на место, и выбор у всех мэтров - неограниченный"

Приняли в институт за талант, но динамика - не понравилась. Загрызть.         Коммунистические поэты - Смирнов, потом Исаев и Мильков, - на воспитание к которым поочерёдно был определён крымский свободолюбец, конечно, не знали, что делать с одним метром восемьюдесятью пятью сантиметрами поэзии, нервная система коей им иноприродна. "Как от электросварки, /держусь подальше от листьев, /лежащих на мокром асфальте"...                                                  

***

          ...Он берёт слово, разворачивает его, разбирает на буквы, а освобождённый смысл в ответ начинает лучиться - и расширяется, будто вселенский экран, и тогда на просвет Слова виден Бог.

В руках Вишневого, как чувствовала это я, были все слова, все нити смыслов, он их расколдовывал и дарил мне.

Разумеется, не только мне, а всем, кого брал в собеседники. Щедрость собеседника  могла заключаться порой в простом терпении. Жди тут неделю, пока мыслитель выскажется до конца, известного лишь ему. А мне нравилось. Я слушала годами и не уставала никогда.

         Подобные путешествия со словами, я уверена, пережили многие друзья Вишневого, но тогда, когда мне было замечательно мало лет, судьба сделала мне личный подарок, и я ей благодарна: у писателя должен быть источник среди людей, наставник, учитель, мозгоправ. Мне Вишневой стал именно родником, золотым ключом к тайне, к сакральному в художественной словесности. И в жизни.

         Теперь хронология. На дневной курс Литинститута я перевелась в 1978 году, а первый год (1977) отучилась на заочном, работая "для жизненного опыта", как повелели в ректорате.

Прихожу к второкурсникам, сажусь на свободное место, которое нашлось, конечно, на втором ряду (галёрку давно заняли "отцы русской демократии", как дразнили наших самых крутых интеллектуалов), на первой парте свои порядки, а в серединных слоях аудитории, понятно, и без меня уже было густонаселённо. Ликование: я, наконец, здесь.  

Курс пристально разглядывает: что ещё за птица? У меня тогда была невероятно яркая помада, видимо, со страху, - не заметить невозможно.

К моменту моего появления на курсе уже сложились основные пары, отгремели грозы первых романов и отсверкали радуги возможных флиртов. Мне досталось вполне структурированное сообщество.

Я помню первый день на своём новом курсе как встречу с долиной гейзеров: восторг, счастье - дневное отделение института, о котором грезилось со школы! Сижу слушаю лекцию; сердце мурлыкает, умываясь амброзией.

         В первый же перерыв ко мне пересаживается синеглазый еврейский юноша  А, который, оказывается, тоже недавно перевёлся на этот курс, но не с заочного, как я, а вообще из историко-архивного института, что невозможная редкость, но у него большой дедушка. Мы с юношей подружились немедленно и на всю жизнь.

         А ко второй лекции в аудиторию явился высокий весёлый дядька в джинсах и вислом поэтическом свитере, с улыбочными морщинами у рта, озорными глазами и заметным голосом. Осмотревшись, он заметил меня, уселся рядом и сказал:

         - Вишневой. Чур не влюбляться. Я женат.

         - Как скажете, - согласилась я радостно и по уши влюбилась в синеглазого, то есть вышеупомянутого А. Влюбиться - моя стихия с  детского сада. Тем интересна, о том и пишу.

         Спустя несколько недель нечаянно сложилась компания-квартет: мы с А поселились в двухкомнатном блоке, где нашими соседями оказались  супруги Вишневые. Стали дружить семьями, чай-кофе-разговоры, а по ночам, когда мы с А хохотали, как ненормальные, Вишневые стучали нам в стену башмаком и грозили расправой. Позже наша община расселилась по разным этажам, но первые месяцы незабываемого совместного кайфа - навеки в сердцах и прочая. Надо сказать, мой драгоценный А ходил налево, думая, что так положено мужчинам, и я страдала, а Вишневые дуэтом меня утешали.

Пока суд да дело, Вишневой вполне вошёл в роль моего хронического утешителя. Чуть что - я к нему: давай, Вишня, рассказывай, как мне жить дальше.  "Вишня" - это не от фамилии, а от бумажной картинки, висевшей в   зиму-весну 1978-1979 на двери у Александра и Алины. Две вишенки на веточке. Очень было симпатично.   

Мы с Вишневым пешком обошли Москву - считай, под руку с Пушкиным и Шекспиром. Мне феерически повезло с попутчиками. "Чтение с переводом" (читаем классиков, с русского на русский переводит Вишневой) было у нас с ним постоянным и любимым занятием. Ходили по Москве или сидели за чаем у меня в комнате общежития: он говорил, я запоминала. Именно от Вишневого я впервые узнала, что за текстом скрыты миры, которые мы ощущаем, но не вхожи, пока не посвящены.

Мы непрерывно беседовали, а когда его спрашивали, в том числе жена Алина, почему он со мной возится, отвечал, что ходит ко мне послушать русский язык. Мне, наивной, льстила сия мотивация, укрепляла самооценку, а ему давала железное алиби: должен же русский поэт слушать русскую речь. В многонациональном-то институте.

На самом деле моя речь была вполне первобытной: детский возраст, глухое невежество, и, наверное, только дикарская любознательность выручала меня при обходе явных ям в эрудиции. Схватывала. И когда он мне рассказывал о своей дикторский работе на крымском радио, я загадала: когда-нибудь тоже попаду в прямой эфир. Почему нет, если самому Вишневому мой русский язык кажется интересным. Попала. На четверть века. Вишневой,  узнав о моём упорном радиовещательстве, повеселился.  А журналистика по сей день моя вторая профессия.

                                              

***

 

Как сказано выше, Вишневой был тогда женат на Алине Сафоновой, домовитой русско-грузинской девушке из Тбилиси, талантливой переводчице, однокурснице, и вполне доволен жизнью. Я тоже вскоре официально и на пять лет вышла замуж - решая московскую задачу, за однокурсника-москвича. Первый мой муж, Евгений, был поэтом (ныне он историк литературы, критик), а я этого не люблю. Не выношу я поэтов.      

Одному Вишневому разрешалось, но он, понимая мою аллергию на стихи, деликатно обходил тему, читал мне крайне редко, и почти никогда - своё. Даже знаменитую поэму "Доктор Арендт", уничтоженную автором в молодости, мне довелось узнать только после его ухода из жизни: сначала мне наизусть прочитал фрагменты Борис Румшицкий, а потом я отыскала в Москве чудом сохранившийся полный экземпляр. Его сберегла Людмила Пивоварова. Она же дала мне для сборника ранние стихи Вишневого, о которых я ничего не знала, кроме того, что раннее почти всё им сожжено. Но, как выяснилось, не всё. По заначкам у симферопольских друзей, думаю,  осталось многое. Теперь это наследие. Не выбрасывайте, кто найдёт у себя, но если будете публиковать, делайте приписку - "из уничтоженного автором". Отличить уничтоженное от апробированного легко: папка, которую он оставил мне перед уходом, содержит его окончательную волю.   

                                              

***

 

Гулять по столице СССР нам с Вишневым никто не запрещал, - и мы четыре года шли, шли, шли. Разница в возрасте (в юности восемь лет - это много) создавала крепкий барьер. Окружающие - мужья, жёны и другие заинтересованные лица - тоже видели в наших прогулках только филологическую подоплёку, и она была правдой очень долго. Шла вдохновенная игра в старшего друга-учителя и девчонку. Доигрались мы лишь осенью 1981 года, и началось.

Отсюда стартуют те подробности, ради которых пишутся литературные мемуары, но от которых потом болезненно кривятся современники, особенно современницы. Поэтому, предупреждая все возмущения, говорю: на роль его главной музы я не претендую. Увлечения, романы, брошюры иных периодов половой жизни Вишневого, возможно, были значительно серьёзнее и сыграли колоссальную роль. Моё повествование лишь потому затеяно, что я - составитель его первой и пока единственной книги.

Сборник "Тёмные Плеяды" вышел в Москве, в издательстве "Водолей", зимой 2009 года, был продан за неделю, фото обложки прилагается. Рукопись, на основе которой я сложила "Тёмные Плеяды", была напечатана лично Александром Григорьевичем Вишневым на машинке, им же привезена мне в Москву в специальной папке, а потом дополнялась - бумажной почтой и по е-мейлу. Рисунки Галины Беловой.

Несколько человек, включая его сына, Михаила Вишневого, проживающего в Тбилиси, решительно не поняли, почему именно меня Александр Вишневой, уходя из этой жизни, наградил невыполнимым заданием издать его книгу. Поэтому я откликаюсь на предложение Валерия Митрохина  и  воспроизвожу предысторию. В письмах Вишневого, сохранившихся у меня, высказано его отношение к Митрохину, очень хорошее отношение, оно и позволяет мне действовать.

...Задание Вишневого выполнено. Чудом, но книга вышла, и теперь каждый, кто считает себя знатоком его поэзии, может продолжить публикаторскую деятельность, опираясь на официальный прецедент.      

Издательство "Водолей Publishers" известно очень серьёзными уникальными книгами. Все они закупаются главными университетами мира, библиотеками высшего уровня, солидными кафедрами славистики.

Я как составитель "Тёмных Плеяд" буду пропагандировать творчество Вишневого во всех моих литературных поездках и выступлениях. Раздел Вишневого в электронной Библиотеке Мошкова открыт мною в июне 2008 года, на девятый день его ухода. На моём сайте www.elena-chernikova.narod.ru  есть страницы Вишневого.

Параллельно существует сайт, сделанный давними друзьями Вишневого - Ириной Легкодух, Борисом Румшицким и их дочерью Агнией. Ещё есть, скажем так, темпераментный блог "Памяти неизвестного поэта", поддерживаемый пользователем rebeka_r  в "Живом журнале". Мне удалось узнать  подлинное имя пользовательницы, но пусть своё инкогнито она сама и хранит, и раскрывает, сейчас оно не имеет значения.

В России вышли и ещё готовятся несколько поэтических альманахов, в которых печатаются стихи Вишневого с моими краткими комментариями.

Что касается данной работы, заранее прошу всех простить меня за  субъективизм и откровенность. В материалах для остальной прессы я говорю не о нас, а только о нём. Нас было странно и полувиртуально, как бы ноосферно и через моря, - но судьба поэта хочешь не хочешь состоит из людей. Среди людей Вишневого определённое место я занимаю - и как друг тридцатилетней выдержки, и как женщина, с которой у него были продолжительные, остросюжетные отношения. Разумеется, сексуальные, не побоимся эвфемизма, да и поздно бояться: мой роман "Золотая ослица", где вся любовь давно расписана в красках, только на русском языке переиздан десять раз. Вишневой занимает в названном романе самое хорошее человеческое место. Я подчёркиваю и слово хорошее, поскольку остальные прототипы, там воссозданные, выглядят местами не очень аппетитно.

Читателям данной статьи будут открыты те детали, которые не вошли в роман из композиционных соображений. Будут, например, фрагментами приведены письма Вишневого - бумажные за тридцать лет и электронные за последний год. Всё сохранено, всё в Москве, в оригиналах. Конечно, оригиналы е-мейлов - вещь условная, но я надеюсь, что с того компьютера, с которого Вишневой писал мне в последние месяцы своей жизни, их не удалили. Электронный симферопольский адрес принадлежал Татьяне Жабенко, добросердечной женщине, у которой Вишневой прожил свой последний год, и которая его хоронила - практически в ранге вдовы, хотя и неофициальном.

Его ручные, набумажные письма, которые я коротко процитирую (их очень много, на целую книгу), отсканированы, и каждый, кому известен почерк Вишневого, мгновенно узнает и тот наклон,  и  полёт...

                                                 

Продолжение следует

 

 

 

 

 

 

 

Словарь его любви

 

Часть вторая

 

Почему я впечатана в его судьбу? Не в любви дело - в книге. Почему? Никто не знает. Я тоже; часть не может познать целое. Будучи пешкой на бескрайней доске, пытаться оценить замысел гроссмейстера - нелепо. Есть моя версия, косвенно уже оглашённая в первой главе: тельцовское упорство. Начатое довожу до финиша. Когда Вишневой познакомился со мной в 1978 году, я была ну очень молода, но всё равно ему было отлично видно, что девочка - немного бульдожек эдакий: может вцепиться в задачу. Я действительно так устроена: бунтую, если трудно или невозможно, ищу решение. Или мирно жду, пока решение найдёт меня. Но встреча неминуема. 

При жизни у него не выходило книг. Для писателя это гибельно. Скорее всего, он думал, что если я возьмусь за безнадёжное дело, оно выгорит. Вообще-то он оказался прав.

23 ноября 1982 года

 "Я думаю о том, что песенка моя подхвачена уже не будет кем-то, поэтому настраиваюсь на то, чтобы петь для себя, не для кого-то. Пусть слушают меня, не всё, но пустячок, услышанный, усвоенный чреват взаимопониманием, не хором, не джазом, не балдежом у костра - любовью. Я старею, милая Елена! Страсти, ах страсти...

Наплюнь на них. Но не сейчас, конечно. Когда придётся <...>"

 

                                      ***

 

К тому дню, когда он в 2006 году сдал мне свои рукописи, окончательно оформленные, проиллюстрированные Галиной Беловой,  облачённые в две изящные папки, у меня уже вышло более десяти книг в Москве. Мою прозу он всю читал. Даже первый мой учебник по журналистике. Всё увёз в Крым, прозу хотел там переиздать, а учебник "Основы творческой деятельности журналиста" кому-то дал и, довольный, потом мне написал, что "народ ксерит". Короче говоря, как литератору он мне вполне доверял. Кстати, одна из двух папок (в которой его "Гамлет") сейчас находится в Израиле, у нашего однокурсника Марка Галесника.

 Понятия не имею, что он думал обо мне как о человеке. Вряд ли он  думал обо мне вообще. О константах не думают, а за тридцать лет мы друг для друга стали, безусловно, константами. Родственниками. Как ни  удивительно, по сути мы оставались любовниками, собеседниками, даже если не виделись годами. Возможно, это его свойство: навсегда оставаться с женщиной, быть ей своим, даже если параллельно проживаются ещё пять-десять-двадцать сюжетов. Про женщин им было говорено-писано изрядно, в молодости - весело:

"Севастопольские женщины, офицерские жены, хороши, но не по мне. Есть в них что-то молодогвардейское" (29 ноября 1982 года)

По вышеназванному параллелизму мы, кстати, оба специалисты - несмотря на солидное домашнее воспитание в патриархальных традициях. Мне в детстве рассказали, что любовь и семья - самое главное на свете. Либо я что-то не так поняла, либо не так исполнила, но зациклилась преимущественно на любви. 

Вишневой тоже крайне серьёзно относился к роду, крови, предшественникам. А невозможность жить своей семьёй проистекала у него из любви к женщине.

Парадокса тут нет. Искрящийся фонтан нечеловеческой, запредельной его любви к женщине никак нельзя было всунуть в одну водоводную трубу или пропустить через одно русло. Разумеется, бывали горячие эпизоды, когда Вишневой с кем-то поселялся, временно приручался и чуть не в окно выходил от горя, если шло не так, но весь этот большой и малый театр в исполнении актёра и поэта - лишь капля в море его истовых возможностей в сфере дуракаваляния.

Бывало, добродушная мина, вечная его маска, изредка сдвигалась, и приоткрывалась бездна, и не всякое женское сердце имело мужество в неё заглянуть. И наконец, во всякой женщине, будь она хоть семисот пядей во лбу, однажды вскипает собственница. Этого Вишневой не любил до крайности, хотя умел скрывать. Так, например, когда в октябре 1982 года (первая послеинститутская осень) к нему из Тбилиси приехала Алина, на тот момент законнейшая его супруга, Вишневой мне написал:

"Прикатила Алина, прилетела. <...> насовсем. Думаю, что через неделю-две я её выпровожу. Передавала привет от Соколовской. Написал бы ещё вчера, но соседи пилили дрова электрической пилой. Она, стерва, так верещала, так верещала. Я бы тебе такое под неё написал. Ты бы точно повесилась. Был на тридцатипятилетии Грачёва. Были две бабы, одна любимая девушка, пила мало, другая жена, пила хорошо. Первая чихнула, другая не успела. Потом она чистила картошку, я её жарил, а муж её, другой, не картошки, молол кофе..." (18.10.82)

Никакого цинизма тут нет. Вишневой очень хорошо относился к Алине, вплоть до умиления,  но:

"Вчера выпроводил Алку в Керчь на пару дней, помылся в ванне, погулял, почитал, поболел за "Динамо", погулял, подышал, пришёл домой, дома тепло, печка ещё не прогорела, лег спать. Было очень хорошо" (29.10.82)

Поскольку в собственном доме Вишневого ванны никогда не было, то мылся он в тот радостный день, очевидно, в гостях.

Через месяц, получив письмо от нашего однокурсника Сергея Васильева, стихи которого очень любил, он пишет:

"Может, мерзавец, но пока не сильно хочет. Я ему написал общие слова, немного подкузмил, он, думаю, поймёт и следующий раз напишет много лучше. Я думаю о том, что и пора бы мне. Пора, мой друг, пора, твержу я сам себе. Супруга не даёт. Вьёт гнездышко. Но вот должна скоро меня покинуть. Что будет..." (22.11.82)

Мы очень похожи.  Такие не могут жить вместе. Насколько похожи - это мы узнали не с начала переговорного процесса, а с октября 1981 года, когда заболели друг другом. Наша болезнь была тем глубже и безысходнее, чем больше мы познавали других возлюбленных, каждый своих. Каждый из нас вёл параллельную жизнь. Нахлебавшись чужих игр и уловок, с грохотом счастливого облегчения мы падали друг в друга: вот оно, своё, то, что надо.

Если б Шура был мальчиком, а Лена девочкой, и вот их, понимаете, вдруг пробило, а они сами не понимают на что, - это был бы другой сюжет. Но к началу нашей ассамблеи мы оба уже были способны оценить взаимоявление. Получился разговор двух... хм... крупных нефтяников о методах транспортировки мазута. Прости Господи.

По указанным причинам о любви говорилось редко. А если говорилось, то в полупрозекторских тонах, будто любовь тут где-то лежит отдельно, а мы её исследуем. Пускать предмет исследования в наши отношения, третьей, ну что вы... Сами с усами.

                                               ***

 

Итак, безобидный домашний зверёк типа кошка (1978-1981), он же пожизненный бульдожек, стал для Вишневого-литератора запоздалой птицей книжного счастья (2009). Почему вообще я?  Думаю, Москва  в  нашем деле - ключевое понятие. Вишневой был уверен, что моя Москва и ему поможет.

Поскольку моей целью с детства была Москва и возможность работать, жить, сочинять только здесь, то остальные полуцельки были малюсенькие, несущественные, в их рамках не помещались и даже не рассматривались сантименты, особенно так называемые девичьи. Например, я смогла, не рефлексируя, на третьем курсе выйти замуж не за любимого, а за нужного (в "Золотой ослице" он зовётся  Д). Правда, больше я так не делала: жуть.

Спустя пять лет, в 1984 году, я буквально на улицу сбежала от нужного, оставив ему на память нашу общую квартиру, полученную - с моей помощью - на нас двоих. Зато у меня осталась московская прописка, из-за которой затевался весь сыр-бор: в те годы навек поселиться в Москве иначе было невозможно. Мне передавали, что отец бывшего мужа удовлетворённо сказал вслед: "Провинциалка, но какая порядочная! Ушла, и квартиру не стала делить!" 

Кстати, почему я чуть не с пелёнок рвалась в Москву и за что боролась? Чем мне не угодил мирный, полный русского вдохновенья Воронеж, породивший Никитина и Кольцова, Бунина и Платонова?  

Воронеж хороший город, но у меня было трудное детство. Надо было сбежать от него и забыть. В 1977 году я это и проделала, чудом поступив по конкурсу сто десять человек на место в Литературный институт - в семинар критики и литературоведения. Подобных фокусов больше, кажется, никому выкинуть не удавалось, поскольку в наш институт вообще не берут семнадцатилетних детей, да ещё на литературоведение. Но меня, к счастью,  взяли, чем спасли от Воронежа. Год я проучилась на заочном, потом перевелась на дневное, но об этом выше уже сказано. Со второго по пятый курсы я училась на дневном отделении, в семинаре у литературного критика Всеволода Алексеевича Сурганова, писала исследование о поэзии  Бунина и никому из соучеников никогда ничего не показывала. Только мои коллеги с других курсов, тоже семинаристы Сурганова, приблизительно знали, что я знаю грамоту, в принципе. А мои непосредственные сокурсники никогда не слышали от меня фразы типа - посмотри, что я написала. Эту фразу,  наиболее естественную в устах студента Литинститута, от меня во время учёбы не слышали даже друзья. Поэтому у них сложилось забавное ко мне отношение как к человеку, ничего не пишущему, а только говорящему, и то не каждый день. Додумать это отношение до логического дна никому и в голову не приходило: как же я учусь, если ничего не пишу? Ведь у нас невозможно не писать, поскольку в каждом семестре есть зачет по творчеству, получить который можно только по итогам обсуждения новых произведений на семинаре, под руководством мастера.

Сумасшедший факт: моим друзьям студенческих лет теперь понадобилось лет десять, чтобы как-то совместить мои книги и переиздания с образом автора.   

Вишневой в первые годы нашего собеседования не интересовался моими творческими успехами абсолютно. Меня это устраивало. В душу не лезет, а я и не готова, так что займёмся другими экзерсисами. Прозаика он обнаружил во мне, когда мы принялись наворачивать друг другу жалобные почтовые баллады. В институте у нас с ним был один совместный бумажно-творческий акт: я случайно написала верлибр, а он его отредактировал. Его разовое вмешательство в мой текст вполне заменило мне полный вузовский курс редактирования. Он убрал слово - мне всё ясно. Слово стояло не на месте. Слово, убранное самим Вишневым, - наука, дар, высший суд, мера вкуса. Только так. Вообще Вишневой как критерий истины - это всегда было, и сейчас остаётся. Возможно, потому издать его книгу мне всё-таки удалось: притянулись люди и обстоятельства. Как чудо - вдруг откуда-то всё взялось.

Я, кстати, до сих пор не думала об остановке нашего общения, хотя уже написала и опубликовала о Вишневом несколько статей. Не могу, не понимаю его смерти, поскольку мир без него - ересь какая-то. Не полон мир  без Вишневого.

 

                                      ***

 

...На фоне главного - то есть юридического завоевания Москвы - разворачивалась моя бурная студенческая жизнь, в том числе любовный её компонент. Свою прописочную проблему я решила быстро, на третьем курсе, 19 апреля 1980 года, в Таганском загсе. Но жить с московским мужем мне не хотелось, и я сбежала назад - в общежитие.

Тут вышел анекдот "Как не состоялась взятка".

Прописываясь у мужа, я должна была выписаться из общежития. Следовательно, меня должны были вычеркнуть из списка проживающих, передать моё место другому студенту и прекратить взимать из стипендии два рубля в месяц за постой. Но выселение из горячо любимых стен общежития меня категорически не устраивало и даже не рассматривалось.

Я отправилась к нашей паспортистке и честно всё изложила. Говорю: вот замуж-то я за москвича вышла, но жить хочу здесь, в общежитии. У мужа свои дела. У меня тут любовь. А. Вы меня, конечно, выписывайте отсюда, но не вычёркивайте. С мужем я договорюсь, а вы не доносите в учебную часть. Пусть моя комната ещё три года побудет моей.

Вы представляете себе эту наглость? Бедная паспортистка - советская женщина! - онемела. Тогда я подарила ей духи (разговор был приурочен ко Дню Победы) и бумажку в двадцать пять рублей. Вы будете смеяться, но через три года, после диплома, она вернула мне эту бумажку! И произнесла фразу, действительно достойную мемуарирования: "Вы извините, я тогда потому взяла, что... ну вдруг подушки какие-нибудь пропали бы..."  Единственная в моей жизни попытка дать на лапу.  

Итак, в общежитии за мной оставалась и комната, и вся моя компания.  Жить-поживать нам было весело, а типичные подробности в 2008 году собраны в коллективный двухтомник, выпущенный к 75-летию Литинститута. Во втором томе есть мой очерк  "Здесь были мы". Главный герой этого очерка - Вишневой.

Студенты Литинститута всегда отличались известным буйством нравов. И трагическими биографиями. На юбилей из наших, 1982 года выпуска, сорока  человек в ЦДЛ пришло трое...

Вернёмся на исторический пятый курс. Исторический здесь в том смысле, что именно на пятом мои дружеские отношения с Вишневым преобразились в те, которые, в основном, и интересуют читателей мемуаров.

Дело было так. Сентябрь 1981 года, золотая осень, красота, но мне не до того: мой драгоценный А, со всеми своими аквамариновыми глазами, вдруг задумал тоже жениться на москвичке. Но не формально, а всерьёз. На очередной взбрык моего А пожаловалась я, как обычно, Вишневому.

Он, как водится, утешает меня, выгуливая по Москве, а для закрепления результатов учит играть в преферанс. Я как с цепи срываюсь - ночи напролёт пишем пулю. Я с ужасом обнаруживаю, что азартна. Мне нельзя играть в карты. Вижу голубой мизер - белею, задыхаюсь. Вишневой видит мои реакции, начинает лучше понимать свою подругу. Пока играем, и я начинаю лучше видеть его. Игрок! Отлично считает. Хорошо чует расклад. Страстный игрок с хорошей театральной подготовкой... Ага!

Партнёры меняются, но мы с Вишневым неизменно в паре. Расходимся чуть отоспаться - и всё сначала: прогулка по городу, преферанс, под утро спать, и так неделями.

Уехала куда-то на несколько дней жена Вишневого. Необычно: самому картошку жарить, посуду мыть, что за дела? Пойдём ко мне, Елена. Иду. В комнате Вишневых, как всегда, идеально чисто и уютно. Выпили чаю. Легли посплетничать. Легли - это у нас тоже обычно. Вишневой и прежде, чуть что, укладывал мою голову к себе на плечо, гладил, как котёнка, вытирал очередные слёзы. Правда, раньше мои слёзы не текли столь обоснованно, поскольку прежде мой  А не покушался жениться на москвичках. Так, блудил помаленьку, но без фанатизма, а тут на тебе: даже переехал в её квартиру.

Лежим болтаем. Лицо у Вишневого, как всегда при беседах со мной о моей личной жизни, добродушно-насмешливое.

Вдруг выражение изменилось. Впервые стало таким. Я увидела другого человека. Не знаю, что увидел он, но дальнейшие наши движения изменили ход всех сюжетов и открыли новую страницу летописи. Собственно, отсюда начинается наша - история мужчины и женщины, единственный раз в жизни получивших от Эрота подарок бриллиантовой огранки. Любовным гением, как, например, композиторским или  математическим, Бог наделяет не всех подряд. Не всем оно и надо, если честно. Есть уйма людей, вполне довольствующихся душевными стихами Асадова, и есть пижоны, для которых Пушкин - не поэт, а так, рифмоплёт и создатель  русского просторечия. Да на здоровье, скажем хором.

Но если однажды ты неизвестно за какие заслуги получаешь натуральную продукцию, тогда лучше пусть тебя не трогают;  упаси Господь помешать пьющим родниковое  это.  

Чего только не делали окружающие, чтоб остановить вселившееся в нас безумие! Даже синеглазый А временно бросил свою москвичку. Даже муж мой, Евгений, приезжал в общежитие, чтобы переселить меня в дом. Наша общая подруга, поэтесса Наташа, девушка самых строгих правил, призвав меня в кафе "Лира", лично провела душеспасительную консультацию о долге и семейных ценностях. Центральная мысль её была та, что страсть не страсть, а надо мне как-то успокоиться и оставить Вишневого в покое. Я попыталась объяснить подруге, что бывают чувства, которые несколько сильнее, чем она, девственница двадцати пяти лет, себе представляет. Не объяснила. Наташа теперь взрослая, скоро на пенсию, стихов уже не пишет, а взялась за прозу, и в первой же повести вывела героиню по имени Ленка, у которой по любовной части не все дома, крупно. У меня сохранилось её письмо той поры, в котором она меня гвоздит во всю ивановскую за аморальное поведение. Гвоздили ещё некоторые товарищи, приставали с угрозами всё рассказать Алине.

"Лиры" больше нет. На её месте на Пушкинской площади - известный ресторан быстренького вредного питания. А жаль. Упомянутая Наташа потом долго жила в Тбилиси, общалась с Алиной и написала мне гневное письмо: "Что нового, что читаешь? Как Женька? (это про моего тогдашнего мужа. - Е.Ч.) Я его очень люблю. Передай ему это и привет. Сафонову (жена Вишневого - Е.Ч.) я тебе никогда не прощу. Так и запомни. Пообщавшись с ней, я многое поняла. Отсюда и такая категоричность в решении" (сентябрь 1982 г., уже после окончания института)

Наша общая подруга Ива заметалась тогда между всеми, поскольку всех любила, а жену Вишневого особенно. Всеобщая загвоздка: как уберечь Алину от оглушительной информации? Предполагалось, что её душевный мир будет разрушен навсегда, если она узнает об измене мужа - и с кем? С домашним котёнком, который хоть и гуляет вечно сам по себе, но безвреден, необидчив и до посинения любит, как привыкла думать общественность,  своего непутёвого синеглазого А.

Тем временем мы с Вишневым, не удивляясь своему поведению, переселились в новое агрегатное состояние и словно закапсулировались. Состояние не менялось, не проходило, не отпускало. Оно вошло, как говорят врачи, в статус. Оно не щадило нас ни днём, ни ночью. Однажды Вишневой после вдруг сказал: "Вот, запомни: так оно и должно быть". Я в ответ тоже сморозила: "Догадываюсь".

Всё, что раньше было нам безразлично (например, возможность уединения), стало важнейшим обстоятельством жизни. Далеко за пределами нашей общей кожи в непроглядном тумане шевелился мир, из которого глухо доносились невнятные звуки. Ясность, причём полная, наличествовала только внутри круга, очерченного сбрендившими телами. Женщина двадцати одного года и мужчина двадцати девяти лет. Иногда мы смотрели друг другу в глаза и отлично понимали, что с этим ничего не поделаешь, и придётся пережить без наркоза. И не только нам. Вокруг кипели негодованием все: и кто знал, и  кто подозревал. Ни одна душа не сочувствовала.

***

 

...Когда закончился институт (лето 1982 г.), возможностей уединения поубавилось. Вишневому пришлось поехать в Симферополь, заняться восстановлением крымской прописки, а ему там отказывали, поскольку женат на грузинке "(вот и езжайте к ней в Тбилиси"), и он затеял развод, чтоб освободиться от паспортных пут. И если Алина ещё могла себе представить свою семейную жизнь в Симферополе, и она искренне пробовала, приезжала в Крым, то Вишневой себя в Тбилиси никак представить не мог. Ездил, всё понравилось, но - он крымский фрукт. Он - штучное изделие Симферополя. В определённом смысле он сам и есть Симферополь. В Москве он постоянно рассказывал - всем - об этом городе, о каждом человеке.  Было бесспорно: как бы ни складывалась жизнь, как бы ни ценил он любых людей, его судьба - Симферополь. Крым. "От ушей до хвостей".

Кроме того, ещё не был получен диплом. Оставалось, по инструкции, несколько попыток. Выпускник Литинститута имел право представлять новые варианты дипломной работы в течение трёх лет, что и вышло: документ ему дали в 1985 году, а не в нашем 1982. История с дипломом отдавала фарсом, но, будучи Тельцом, Вишневой упёрся и довёл дело. Три года ездил он в Москву, тираня Литинститут своей несговорчивостью, и победил. На окончательной защите один из великих советских вдруг сказал о нём доброе слово, что было крайне смело, поскольку Вишневой отторгался по политической статье, - и колесо повернулось. Короче, дали поэту документ о высшем образовании - за Пушкина. Полный текст комментария к Пушкину хранится у меня, получен из того же источника: от Вишневого в 2006 году.

...Пока боролись за диплом, продолжалась и наша история. Дико  болезненно страдая от вынужденной разлуки, мы освоили почту. Раньше мы не переписывались, по телефону не говорили. С чего бы нам? А теперь, когда я в Москве, а он в Крыму, а лютая страсть жива и невредима, надо было выдумывать варианты.

Поезда в те времена ходили за недорого. У Вишневого с деньгами всегда были своеобразные отношения; скорее, случайные связи. Мы постоянно изобретали поводы и средства: как ему попасть в вагон Симферополь - Москва, а потом - куда нам деваться в Москве, когда приедет, поскольку я всё-таки замужем, и за мной в оба глаза присматривали свёкр со свекровью: муж был в армии. Возлюбленный А, разумеется, бросил меня, поскольку вот это с Вишневым - ни в какие ворота.  А тоже посчитал наше поведение крайне безнравственным. Он и прежде, на втором курсе, когда мы все жили в общем блоке, произносил патетические речи: "На таких женщинах, как Алка, земля держится!" Ставил мне в пример её хозяйственность, душевность, иные точно подмеченные достоинства, но - когда мир переворачивается, то уж переворачивается.

...Где будем сегодня? Серьёзный вопрос. Бывали у нас исключительно затейливые находки и выходки. Например, я внезапно вспоминала, что где-то под Нарофоминском в доме отдыха работает цыганом-затейником старинный друг детства моей бабушки, армянин дядя Саня. Мы с Вишневым садились в электричку и ехали в неизвестность, но чудом попадали к искомому цыгану, и милейший старик сердечно привечал меня "с троюродным братом", изыскивая нам дефицит - то есть свободную комнату в пансионате. В начале 80-х годов, как помнят уроженцы СССР, мужчина и женщина могли поселиться в доме отдыха только по предъявлении паспортов с брачными штампами. Паспорта у нас имелись, но на страницах "семейное положение" стояли не те фамилии, которые можно было показывать дирекции.  И тогда  гостеприимный дядя Саня лихо, словно с гитарным перебором, надевал атласную канареечную рубаху, подкручивал щипчиками ресницы, одеколонился до пят - и вне плана давал официальным отдыхающим, приличным людям, особо вдохновенный концерт цыганского романса, после чего директор дома отдыха, его начальник, несколько дней сквозь пальцы смотрел на неофициальное проживание его "троюродной племянницы с братом". В лучшем корпусе. Со всеми удобствами. Мы путали, какие родственные связи приплели: то брат с племянницей, то наоборот.  Считайте нас невидимками.

Долго считать Вишневого невидимкой было трудно, поэтому мы старались не мозолить глаза добропорядочным гражданам: с утра бродили по лесам и лугам, наслаждаясь гулом шмелей, а с вечера укрывались в убежище. Было замечательно. Левитация. Ещё раз прошу читателей простить меня за попытки описать неописуемое. Один раз я это уже сделала - в "Золотой ослице", и хватит.

Более стабильным был приют у моего московского родственника. В те годы он часто ездил по стране, а ключи оставлял мне. В громадной его квартире мы с Вишневым жили как хотели. А хотели мы так, будто завтра конец света. Земля дрожала; у меня слегка позеленели волосы, в мирной жизни светло-русые, иногда с пепельным или рыжим оттенком - в зависимости от силы солнца. Но прозелень?! В стихах Вишневого от удивления завелись ундина и зеленоволосая наяда. Эпизод с волосами действительно был странный, поскольку я никогда не красилась, даже сейчас, когда мне сорок девять.

Поскольку мы оба Тельцы, то, естественно, гурманы. Вишневому  нравилась еда как система творческих процессов. Мы неспешно и солидно  изобретали. Сейчас не помню, откуда у нищих бралось сырьё для излишеств типа осетрины, плотно окружённой белыми грибами, но - бралось бесперебойно.

Он возвращался в Крым, и опять начинались письма, от которых просто дым шёл. Чтобы глотнуть этого дыма, мне приходилось премного двигаться. Я ещё со студенчества получала корреспонденцию на Центральном почтамте, до востребования. Но теперь возник эротический ритуал: поездка на станцию метро "Кировская", ныне "Чистые пруды", медленный проход к окошку с моей буквой, получение  конверта, раздирание оного и чтение тут же, в зале. Иногда я немедленно принималась писать ответ. Порой  удавалось дотерпеть до дому.

 

18 августа 1982 года

Пью много, помногу и часто. Пью в основном спирт. Андрюша научил как (не так, как раньше), мне нравится. Пью иногда сухое с портверйном, пью шампанское, очень холодное, с шоколадкой.

Однажды с похмелья представил себе поцелуй. Что такое женский поцелуй? - спросил я себя. Ответил. Не делал бы я этого лучше. Не буду. Белый взрыв, глазам стало больно.

Пока не пью, таскаю воду, хожу за хлебом...

 

28 сентября 1982 года

Елена, мне было печально лететь. Дома лежало письмо от Серёжки и от тебя записочка. Матушка вскрыла конверт, прочитала, думала что-нибудь важное вдруг, адрес московский...

...Был у Уварова. Он загорел, поправился, постригся. Сегодня пойду к Вовке Грачёву.

Если бы не погода, которая всё ещё имеет место быть, было бы совсем непонятно зачем я сюда ехал.

Черкаю повесть, правлю из классиков.

                            Ты напиши.

 

 

2 ноября 1982 года

                                               Лена,

я варю самогон. Прямо передо мной стоит двухлитровая банка и в неё капает первак.

Еду сегодня в троллейбусе и вижу: под деревом стоит мальчик лет четырёх, писает и плачет. В таком возрасте и триппер - невероятно!

Представь себе кухню, не типовую, но подобную. Так вот я на ней сижу и варю самогон. Хозяин кухни и остальных трёх комнат урыл. У него сегодня радостный день. Ему сегодня тридцать четыре. По этому поводу мы позволили себе по чуть-чуть бальзаму. Это было прекрасно. Полный рот всевозможных трав, до сих пор торчат в разные стороны.

Слева от меня окно, за окном - раннее утро. Я сегодня встал в семь без минут. Чтобы тебе все было ясно, сообщаю, что вчера я встал в 12-40, позавчера в четырнадцать часов. Впечатления потрясающие: свежий воздух, влажный асфальт, солнце под крышею девятиэтажки, антенны, подъёмный кран в дымке...

                                      Стихотворение.

                                      Ах, бальзам!       

                                      ...                         и т. д.                           

 

В Москве нулевая погода. Приемник сообщил. Сейчас поет по-румынски, получается хорошо.

Ты поняла уже, почему я варю самогон?

<...>

Ты слабо пишешь, Лена, я тебе - простынь за простыней, а ты...

Есть яблоко, одно. Ещё есть петрушка и грамм семьсот первака, количество последнего увеличивается, стремится к семи литрам

                            Стихотворение

Семь литров самогона

...                и бальзам

                   и т. д.

 

Петрушка сухая. Яблоко красивое. Ярко светит солнце. Приемник поет ангельским голосом, как Андрюша Перзека, когда напьётся.

Прочитал твое последнее письмо, я его ношу в кармане. Хорошее письмо.

<...>

                            Лена, целую, это

                            может продолжать-

ся бесконечно.

                            Пока.

 

 

Мы старались посылать письма в конвертах без картинок, в простых. Одно время мы писали ежедневно. При таковой частотности ответ, конечно, не совпадал с запевом, но это нас не волновало. Какая разница! Лишь бы видеть почерк, от которого в небе над столицей облака останавливаются. Это не совсем метафора. Для меня любое общение с Вишневым, письменное ли, устное, было фактором стабильности моего мира.

 

Грешна, каюсь: однажды я попросила его вернуть мои письма: у разведённых супругов Вишневых родился сын.         

Из письма про наши уловки, бывшие до развода и до сына:

 "Итак, я в Севастополе был только для матушки, Алка же знает, что я был в Москве, останавливался у тебя. Приехал на два, на три дня, но задержался. Самолеты не летали, паровозы не ходили. Она прилетает сюда в воскресенье.

Стирал штаны, общался с А. Уваровым. Он был, в субботу, общался с т. Катей. Та сказала, что я с ним, А.Н., уехал в Севастополь. Алик был потрясен. Поржали. Дэн тут ещё не появлялся.

Лена, на улице теплынь, "а я рассиживаюсь тут". Ещё дела различные, развод, прописка, работа...

Пушкин негодяй. Но я его, мерзавца, всё равно достану, он ещё послужит мне <...>"  21 декабря 1982 года.

Алина Сафонова-Вишневая после института гостила у меня в Москве два раза и видела самые примечательные из многих моих московских берлог (на Таганке и на Малой Никитской): соответственно до рождения Миши и после. Во второй свой приезд (конец 80-х) она показывала мне снимок сына, ещё маленького. Михаил и сейчас, судя по современному фото, помещённому на сайте Румшицких, копия отца. Но письма, как выяснилось три месяца назад, по выходе первой книги Александра Вишневого, пишет грубо: меня не выносит на дух. Семья у Вишневых больше не сложилась. Каждый остался в своей стране.

Мне тоже несколько раз пришлось начинать всё сначала. Я второй раз вышла замуж в 1985, уже по-настоящему, в 1987 году  родилась моя дочь. С московского неба тогда внезапно слетели, как манна, две квартиры, даже деньги в семье появились. Казалось, всё утряслось.

Померещилось.

                                      ***

Вернул письма...

Попритихло всё. Иногда пробивался крик-другой, но жизнь, простите за банальность, уже взяла своё. Конец 80-х, пустые прилавки, выживание.

Помолчав, мы стали писать друг другу вновь, но реже. Вот сентябрь 1989 года. В письме стихотворение.  Сначала проза:

"Приятно, черт возьми, валяясь на помойке, узнать о том, что ты писатель.

Мы всю ночь лелеяли своё бесстыдство. Я переворачивался на другой бок и продолжал с того места, на котором прервался. Сон был цветной и широкоформатный. Завершился он фразой: "Мне ничего не надо, у меня всё есть..."

Ленка, я конечно же приеду. Возьму отпуск, позвоню тебе и сяду в паровоз. Я бы уже давно сделал это, но в моей сумеречной голове завелась парочка тараканов, которая никак не может совокупиться.

Я здорово устал, мне нужен отдых, я чувствую это. Когда бы не дурное честолюбие... Один из моих приятелей затеял книгоиздательское дело, сделал мне предложение, и вот я не могу его покинуть пока не закреплю наши отношения официально.

Леночка, у нас тут сентябрь. Я тянул с ответом, думая порадовать тебя стишками о банановой кожуре... Ничего не вышло. Туго у меня с этим делом что-то. Собственно, всегда так было.

Барышни меня не только любят, но и зовут замуж; я заболеваю, не отвечаю на телефонные звонки и с удовольствием смотрю на то, как итальянцы дубасят своих красавиц. Читаю мало. Читать нечего.

Черникова, я тебя целую в нос и во все другие места, радуйся! Вишневой"

 

Приложенное к почтовой прозе стихотворение (позже не раз переделанное, разъятое на лягушек, листву, трамваи, и пересобранное по-новому) выглядело так:

                                               Летальный исход исхудалого лета.

                                                                                              Грачев

 

                   Каная по шафрановой листве,

                   Круша ее, пиная и трамбуя,

                   Душа перемещается в пространстве

                   Со скоростью трофейного трамвая.

 

                   Ажурные бельгийские столбы

                   Маячат у подножия трубы,

                   Как ножки из кабриолета.

                   Кончина легкомысленного лета.

 

                   Горели экзотические свечи,

                   В тенистом и ухоженном пруду

                   Балдели земноводные... До встречи

                   В Никитском ботаническом саду.

        

Вишневой опять приезжал в Москву, мы встречались и - опять ходили по городу. Вернулся первоначальный жанр - прогулки с Пушкиным и Шекспиром. Вишневой рассказывал о симферопольской жизни, мы веселились, говорили часами, красиво ужинали, конечно, но уже не завтракали. Внезапно затабуированная нами тема великой страсти отныне жила только на бумаге. Любовь-прикосновение мы устранили из обихода, поскольку однажды дошли до предела и столкнулись, и отодвинулись, отчасти из-за моей единственной за тридцать лет ревнивой вспышки.

Перечитала своё дурацкое, прохладно-беззаботное письмо с просьбой вернуть письма. Плохое, бабское. Когда в 1997 году первым изданием вышла "Золотая ослица", я тут же послала экземпляр в Симферополь, на Подгорный переулок, дом 10, кв. 11. Такой был у него почтовый адрес. Таким образом я просила у него прощения.

  

                                                 ***

 

Совсем по-новому мы встретились в 1993 году, и была история,  которую здесь сложно рассказать из-за чрезвычайной её многолюдности.   Фоном было обустройство моего нового жилья.

Я переезжала с одной улицы на другую - буквально две остановки на троллейбусе, но тянула так, будто меня выселяли за черту оседлости. Тянуть переезд мне удалось целых десять месяцев (с декабря 1992 по сентябрь 1993), перенося из квартиры в квартиру по одной книге, одной кастрюле, ложке.  Так обустраиваться можно долго. Вишневой в этом шоу с большим воодушевлением участвовал. Мы пасли мою дочь, отдыхавшую с детским садом на даче, посещали моих друзей, устроили пару вселенских скандалов с тяжкими последствиями, словом, дурачились от души; заодно Вишневой помог мне завязать с очередным мужем.

Однажды мы торжественно переносили с Малой Никитской на Трёхгорку футляр от старинного охотничьего ружья. Не рассчитав политической ситуации сентября 1993 года, понесли футляр прямо вдоль стен Белого дома. Были обеспечены вразумлением со стороны представителей правопорядка.  

В 1993 году Вишневой жил у меня в Москве всё лето и часть осени, всё не решаясь отправиться на родину, и уехал, удачно, накануне расстрела Белого Дома. Повезло: ведь я живу на Пресне и всё происходило непосредственно под моим окном, а мы могли по привычке пойти прогуляться...

                                               ***

 

Следует разъяснить загадочный "словарь", который постоянно попадается в его стихах. Есть ещё "безумный октябрь", "водохранилище" (Можайское). Сначала про октябрь. 

Процитирую, извините, из своего же романа. Мне  нравится этот фрагмент, очень: в "Золотой ослице" он самый солнечный. Полностью соответствует фактам октября 1981 года.

Как-то раз чудным осенним днем мой друг-учитель пришел ко мне и сказал, что завтра мы с ним уплываем кататься на яхте.

- Ты умеешь кататься на яхте? - спросил он меня. И сам ответил: - Не умеешь. Надо учиться. Поехали.

Назавтра были электричка, грузовик по проселочным ухабам, быстро сгустившаяся ночь, огонек в степи, плеск волны - и мы расквартировались в самой романтичной обстановке, какую только можно придумать на отеческой земле.

Море вокруг, причем пресное и чистое. Ночь. На шести колесах и четырех сваях стоит двухкомнатный вагончик. Посерёдке, между комнатами - дощатый вестибюльчик площадью около одного квадратного метра. От вестибюльчика к увядшей осенней траве спускается железный трапчик о четырех ступеньках. Ночь пахнет свежей водой, чистым костром, кашей в чугунке и крепким чаем из медного самовара, прихлопнутого настоящим -сапогом.

Хозяин вагончика и двух привязанных у берега яхт - бородат до такой степени, что выражения лица не поймешь ни за что. Ходит в толстом домашнем свитере и в черных ботфортах.

- Мы завтра кататься будем? - спрашиваю я у друга-учителя, имея в виду звездную ночь и запахи у костра.

Он щелкает меня слегка по носу и советует пойти расположиться в номере. Стараясь сохранить свой скелет в целости, забираюсь в вагончик и вижу: "номер" - это четыре квадратных метра досок повсеместно. Окно, через которое можно рассмотреть только время суток, но не года. И топчан, плоский, как доска. Сажусь я на эту спальную мебель, обнаруживаю: доски. Покрытые тонким солдатским одеялом - доски. Здорово. И для позвоночника, как пишет медицинский журнал, полезно.

- Там страшно полезно спать, - рассказываю я другу-учителю, когда мы пьем чай у костра вместе с хозяином и шестерыми гостями хозяина, которые то поют под гитару и, представьте, банджо, то пьют что-то крепкое из горлышка непрозрачной бутыли, то плавают в ледяной воде плещущегося неподалеку моря.

- Ну вот и поправим здоровье, - отвечает он.

И мы уходим спать на досках. Вы когда-нибудь пробовали? В нашей стране много людей, которые спали на досках; но вы по доброй воле - пробовали?

Самое странное, что в "номере" тепло. Непонятно. Однако раз тепло, можно и раздеться перед сном. Разделись. Каждый сам по себе, ведь мы ж не в любовь играть собрались тут. А спать на досках. И утром выйти на яхте.

Как обычно, я устраиваюсь на удобном плече друга-учителя. Сон начинает примериваться ко мне, и так зайдет, и эдак... Я что-то вспомнила, хочу сказать другу, а он уже закрыл глаза, и я закрываю глаза. А в следующую минуту с нами происходит воистину необъяснимая вещь. И до сих пор не объясненная.

На нас накидывается ласковым мягким бессонным зверем вечное неутолимое непобедимое желание.

Представьте себе такую картину: летает над Землею Эрот с большой древней порцией чистой телесной страсти - и думает, кому бы отдать всю порцию. Сюда заглянет - ругаются на кухне, сюда сунется - эти в любви по уши, им не до того, там поищет - национально-религиозную стыковку налаживают на предмет что можно и что нельзя женщине... И бродит щедрый нищий Эрот, и не может пристроить порцию. И вдруг - видит вагончик, на досках пытаются заснуть мужчина двадцати девяти лет и женщина двадцати одного года. Вполне взрослые люди. Нормального тело-сложения. Никаких обид и претензий. Прекрасные человеческие отношения. И яхта у берега.

Дай-ка, думает Эрот, пристрою-ка я всю порцию к этим. Пусть попробуют. Я такой добрый не каждую осень. И улетает, положив возле нас порцию. Она легкая, сразу начинает праздновать новоселье, ложится с нами, пробирается в нас. И...

Ни на следующий день, ни через год, никогда.

Никогда никто не поймет, чем мы с другом заслужили такой подарок от Эрота. Мы сами не поняли. Самое внятное, что можно сказать по этому поводу: нас заколдовали. Намертво. Потому что с того дня мы превратились в одержимых. Нас интересовало только уединение, чтобы незамедлительно кинуться друг
в друга.

Всё блаженство, какое может пережить человеческое тело, соединенное с другим человеческим телом, все поселилось в нас и сделало ненасытными. Когда наутро мы спустились к яхте, хозяин вагончика весело посмотрел на нас и заметил, что его предусмотрительность ему самому нравится: поставил вагон не только на колеса, но и на толстые сваи. Иначе вагон сейчас входил бы в открытое море. Так что, други мои, очень, говорит, вас прошу: если на вас найдет вдали от берега, старайтесь не потопить яхту. Вода очень холодная. На дворе глубокая осень.

Показалось солнышко. Белый парус затрепетал под ветром. Меня стали обучать слову "галс". Это было прекрасно. Мы пошли по серебряной воде.

По берегам попадались церкви с солнечными куполами, старинные усадьбы с колоннадами, деревья с красными листочками, кустики с желтыми листочками, веселые большие собаки и другие проявления тихой здоровой жизни. На стоянке мы пошли смотреть деревянный город, встретивший нас теплом и запахом хлеба. Зашли в праздничную пивную. Там всё было непривычно: трезвые радостные мужики с огромными кружками и золотистыми таранками, доброжелательные взгляды на незнакомцев, сошедших на местный берег с легкого парусника, вежливая румяная официантка, подлетевшая с самодеятельной рекламой местного пива. Всё было не так, как бывает.

А ночью мы уехали в Москву. В электричке я спала на плече друга, а он смотрел в окно и думал.

 

Через год, в его письме из Крыма: "Были яхты, сидел на одной, о тебе не думал, грыз подсолнухи, глядел на кильку. Это в Севастополе..." (29 ноября 1982 года)

По прошествии тридцати лет, последний раз гуляя по Москве вместе,  в начале сентября 2007 года, мы зашли в магазин "Морской аквариум" на Чистых прудах. Оба догадывались, что, возможно, действительно последний раз. Забрались в большой, тёмный круглый отсек, где вдоль инфернально подсвеченной стены бессонно ходят короткие акулы. Живые сувениры на продажу. Вишневой сел на дощатый пол, смотрел на них, на меня, я на него. Молча. Вокруг нас плыли серые целеустремлённые рыбы.

Он умер 9 июня 2008 года.

                                                ***

21 декабря 1982 года:

 

 "Что с тобой делать?

Очень тепло, что-то семнадцать, первое, что почувствовал, выйдя из вагона, - очень тепло. Вот уже третий день

Вышел в одной рубашке за водой, лениво ещё так подумал, что надо заглянуть в почтовый ящик, он у нас, многоквартирный, висит у ворот... Заглянул, а там конверт <...>"                                                                                         ***

 Это стихотворение, будто заклинание, Вишневой присылал мне несколько раз, в разные годы:

 

Речь о тебе. Кто
Упрекнёт меня в этом?
Творчество - сумма
Наших движений,
Наших движений.

                                       

14 апреля 1983 года:

"Клугер лежит в больнице <...>. Мы беседуем на разные темы - от Пушкина до... Очень забавно, послушал бы кто со стороны. Я всё чаще стал поминать всуе имя твое. Каюсь! Но иногда срывается с губ, как будто ангелы ночные..."

 

26 апреля 1983 года:

"Двадцатитрехлетние женщины - самые лучшие женщины в мире. Боюсь даже сообщать тебе это, боюсь, что ты решишь не ждать у моря погоды. Жди меня и я примчусь! Завтра напишу ещё..."

 

27 апреля 1983 года:

"Я совсем распустился, ежедневно заглядываю в почтовый ящик, знаю, что ты не можешь писать каждый день - и заглядываю. Когда только газета, день теряет краски, руки опускаются, я ещё раз бегу куда-нибудь..."

2 мая 1983 года:

     Е.,

Когда и где?

 

Едва живой

А. Вишневой

        

14 июня 1983 года:

         "Лена, ты что-нибудь понимаешь в этой жизни? Лена, понимаешь ли ты? Что происходит, было... Я плох, я ничего не понимаю..."

        

1 июля 1983 года:

         "Не думай о себе, думай обо мне, чтобы мне было хорошо. Это помогает.

         Потребность в информации, как и во всем другом, удел слабых, обездоленных. У тебя же всё есть, вспомни. Или ступай в параллельную организацию, бери пистолет и приезжай, я тебе все-все расскажу".

 

         9 июля 1983 года:

         "Леночка, напиши мне длинное грамотное письмо, не мечи бисер перед свиньями, поработай на меня, одинокого, оглушённого популярной музыкой и грохотом валов. Полелей меня, похоль, очень тебя прошу. Иначе приду, встану под балконом и завою:

- У-у-у!

Вчера от тебя не было писем. Слава богу, думал я, отдохнем.  Ни днем, ни вечером не было письма, ни одного".

 

27 июля 1983 года:  

"Письма твои мне будут пересылать, я оставил бумажку, ты же пиши на главпочтамт (333000, Симферополь, главпочтамт, до востреб.), пока не знаю, где и что я буду. В Тбилиси не поеду.

Пиши, пиши, пиши. Ведь месяц, целый месяц..."

 

5 августа 1983 года:

"Прими мое глубокое соболезнование. Это действительно страшно. Я знаю, кем и чем был для тебя отец. Держись, девчонка" (25 июля 1983 года в Воронеже был убит мой отец. - Е.Ч.)

 

18 января 1984 года:

"Я был в Тбилиси <...> Клугер только что сказал, что мне должно не везти в любви. Я потрясен, мне действительно не везет!"

 

24 января 1985 года.

"Душа моя Елена! <...> Мне говорят, что я изменился, что-то со мной произошло, морщины мне к лицу..."

 

15 марта 1986 года. Письмо привожу  полностью.

"Душа моя,

твое письмо не дает мне покоя.

Написав тебе, настругав ответ, я уже знал, что что-то не то. В голове моей вертелась фраза, которой можно было бы начать, распечатать чистую сторону второго листочка - "Что касается любви..."

Черникова, ты большой специалист. Тебе надо платить большие бабки и заставлять работать по восемнадцать часов в сутки. За амазонок тебе стоило бы голову свернуть. Это было великолепно, куда там Флоберу! Я бы украл, если б было куда.

Я иногда с ужасом думаю о том, сколько я не добрал. А ведь, казалось бы, снимал пенки, не суетился. Где-то в самом начале меня наебали или сам не врубился и влез не туда. Либо уродился мерзавцем... Вновь гены!

Эта плебейская осторожность, лояльность, система, рок... Элементарное незнание предмета, неграмотность, неосведомлённость... Короче, варварство, вульгарное варварство творит чудеса. Все как один встают и тачают на хуй!

Елена, пиши мне. Ей-богу, подобных текстов я не встречал давно. Собственно,  женщины мне не пишут, а особи противоположного полу на такое не... Не могут!

А если могут, то крайне редко.

Ощущение потрясающее - как будто стоишь перед открытой дверью и жмешь на звонок, а он молчит.

 Мне часто снится такой сон: я просыпаюсь среди ночи, встаю, щелкаю выключателем, а света нет. Это ужасно. Твои же две странички от руки - чудо что такое!

Каюсь я, как ты уже, наверное, и сама поняла, на почте. Стучит аппарат, звенит мелочь, тыняются старушки. Так что не обессудь, если что невнятно изложил. Целую тебя нежно. Твой Вишневой"

 

20 июля 1986 года:

"Хотел пойти учиться на сценарные курсы, это у вас, Москва. Пошёл в крымское отделение СП Украины, нарвался на фигу, озверел. Жаль, что ты замужем, а то б женился. Увы, не быть мне сценаристом!"

К этому письму приложены стихи (первоосновы см. выше), их много, все тут не помещаются, впрочем, как и стихи из других писем, которых тоже очень много:

                            Короче, Грачев,

                            Исхудалое лето,

                            Летальный исход.

...

         Елена хороша,

         Как ты, моя душа...

         О барышни, кабри-

         Олеты, декабри!

...

Речь о водохранилище.

Девица в лайковом плаще,

Безумствующая синица

И лиственница,

                         лиственница...

 

 

26 июля 1986 года. В письме упоминается телепередача, снятая в квартире моего родственника, где мы...  об этом уже было.

"Леночка,

стало быть, ящик, а в нём твой Маэстро. Он говорит что-то. Я, как ты понимаешь, смотрю не на него, а вокруг. На обои, дверь, рояль  <...>

Сочинил стишок, оперу, либретто. Два  действия, два акта. Сначала она любит его, потом он любит её. Или наоборот (см. на обороте). В антракте интерлюдия, играет оркестр под управлением <...>"

На обороте этого письма стихи, а финальное - вот это:

 

Моя любимая, моя

Любимая, моя награда

За... Говорю тебе, не надо

Любить меня, любить меня.

 

Беги отчаяния, как

Огня, не говори: "Я рада..."

Моя любимая, не надо,

Не надо так, не надо так.

 

Все, кто знаком с поэмой Вишневого "Доктор Арендт", а это пол-Крыма, мгновенно узнают в этих строках интонацию знаменитого романса из поэмы. Да, автор уничтожил это произведение, но поскольку крошечный его фрагмент всё-таки применён в письме (в виде, как он выразился, либретто, а оркестром управляет мой родственник), составитель счёл возможным включить в текст сборника "Тёмные Плеяды" фрагменты "Доктора Арендта".

                                               ***

 

И наконец - словарь. Однажды я, зараза такая, углядела в его письме грамматическую ошибку. Невероятно. Не удержалась и что-то съехидничала. В ответ он написал, что теперь читает только словарь. А потом сочинил стихотворение про то, как он читает словарь...

 

 

Москва, 28 мая 2009 года